Под редакцией проф. А. В. Павловской и канд. полит. наук Г. Ю. Канарша
Сайт создан при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект №13-03-12003в)

Главная/Национальные менталитеты и социальное развитие/Национальный менталитет и модернизация/

Ильинская С. Г. Национальный менталитет и революция

Есть у революции начало,

Нет у революции конца…

(Ю. С. Каменецкий)

 

Революция — коренное, смыслообразующее понятие для многих современных государств на всех континентах. Апологетика революции была свойственна и нашей стране (Великий Октябрь!), получила новый импульс в связи с освободительными антиколониальными движениями после Второй мировой войны. Эта апологетика, в полном соответствии с эпиграфом, была искусно подхвачена и использована для легитимации «бархатных революций» 1989–1991 гг., затем трансформировалась в концепт «цветных революций». Много вопросов возникает, если всерьёз задуматься, были ли революциями «театральные» (Куренной, 2006: 258) бунты «померанцев», «роз» и «тюльпанов», немало сомнений у меня вызывает использование этого концепта в ходе недавней «арабской весны», в отношении праворадикальных переворотов в Европе между мировыми войнами[1] или в сегодняшней Украине…

Что же такое революция? Насильственное изменение существующего общественно-политического строя? Коренная ломка политических институтов, радикальный переворот, смена общественно-экономической формации? Может ли революция быть консервативной, или это контрреволюция? Возможна ли революция «сверху»? И так далее.

Чтобы не увязнуть в деталях, нюансах и тонкостях различных определений, я буду отталкиваться от общепринятого современного понимания революции как «”легитимного” ниспровержения существующей власти народом-сувереном» (Капустин, 2010: 151). Данное определение взято из статьи Бориса Капустина, поскольку я (как и он) сомневаюсь в возможности сформулировать единую теорию революции, несмотря на огромный пласт работ, классифицирующих те революции, что известны нам из истории, и выделяющих в них некие общие этапы. Цитируемая статья была написана как полемический отклик на коллективную монографию, целиком посвящённую избранной тематике (Бляхер, Межуев, Павлов, 2008), на неё последовал критический ответ (Бляхер, 2010). Желающие более подробно вникнуть в суть дискуссий по поводу содержания понятия всегда могут обратиться к этим или другим работам, включающим качественные аналитические обзоры различных теорий революции (напр., Фисун, 2006), предлагающим критическое переосмысление термина (напр., Куренной, 2006; Магун, 2008) и мн. др. Сам Капустин в качестве отправной точки своих теоретических рассуждений дефинирует революцию как «современное событие, определяемое возникновением и (последующим) исчезновением политической субъектности» (Капустин, 2010: 121), признавая бедность и абстрактность такого понятия, дополняя его дальнейшими размышлениями о природе и сущности революции.

Мне бы хотелось поговорить о революциях именно в таком ключе (как о легитимных ниспровержениях власти суверенным народом), поскольку, на мой взгляд, начиная с исламской революции в Иране, становится совершенно невозможным классифицировать революции на буржуазные и социалистические, начиная с 1991 года — рассуждать о них в русле теории смены общественных формаций. Избранный мною подход сразу отсекает из рассуждений весь пласт «культурных революций» (в СССР, Китае, Иране), государственных переворотов, вроде «Славной революции» в Великобритании, а также «революций сверху», в особенности таких спорных случаев, когда в качестве революции последовательно трактуются реформы каждого советского лидера, как у Натальи Елисеевой (Елисеева, 2012: 132). Отдельные сомнения у меня остаются в отношении национально-освободительных революций и войн. Полагаю, что начиная с Нидерландской революции, они таковыми, без сомнения, являлись. Начиная с «бархатных», видимо, уже нет (об этом ниже).

Итак, в настоящей работе я попытаюсь понять, вследствие чего ниспровержение власти во время революции становится легитимным, а также объяснить, почему, с моей точки зрения, концепт революции «умер», и я расцениваю данную статью как «реквием» по нему. Каждый исследователь, рассуждая о понятии, тем не менее, держит в голове некие классические примеры, и я не исключение. Наиболее «подлинными» революциями, исходя из выбранного определения, мне представляются Великая Французская и Русская революция 1917 года. Этими примерами оперируют многие фундаментальные труды по теории революции. Наиболее релевантными случаями, кроме вышеупомянутых, считаются также Английская и Американская (напр.: Brinton, 1965). Для того чтобы доказать несоответствие современных революций классическому определению, я буду привлекать примеры совсем недавней истории: «арабской весны», «цветных революций» на постсоветском пространстве. Наибольшее внимание в данном контексте будет уделено случаю Киргизии, поскольку он концентрирует в себе «восточную» (трайбализм, клановость, исламский фактор) и постсоветскую специфику, т. е. особенности двух регионов основной локализации «цветных» революций.

Легитимность ниспровержения

Революции легитимируют «задним числом», и главное, что позволяет это сделать: общественный консенсус по поводу того, что положение дел накануне революции было нестерпимым, а восстание против существующих порядков — справедливым. Ключевым моментом в данном вопросе является невыполнение элитой своих функций. Любое общество иерархично, социальные блага всегда распределяются неравномерно. Однако порядки, которые возникают, обычно бывают чем-то обусловлены, привилегии — оправданы.

Даже появление такого, казалось бы, вопиюще несправедливого института, как феодальная зависимость крестьян, бывшего причиной множества народных восстаний, вытекало из исторических условий и обстоятельств. Наиболее наглядно это можно продемонстрировать на примере такой классической феодальной страны, как Франция.

На той территории, где впоследствии сложилось государство франков, галло-римские посессоры владели своими поместьями на основе римского (рабовладельческого) права. Франки — первоначально — на основе германского (родоплеменного) права коллективной собственности, от которого в очень короткое время перешли к частной собственности на землю, которую сами называли аллодом. Первые немногочисленные аллоды в виде пожалований королевским дружинникам появляются при Хлодвиге (481–511), но уже Хильперик I (561–584) издал эдикт, согласно которому все пахотные земельные наделы франкских общинников приобрели статус аллода. (Колесник, 2009: 93)

Формирование феодально-зависимого крестьянства во Франкском государстве происходило в два этапа. Первый этап длился около 150 лет, до начала VIII в., и затронул в первую очередь несвободные категории меровингского крестьянства. В зависимых держателей земли превращались главным образом низы галло-римского населения: рабы, вольноотпущенники и колоны. Второй этап пришёлся на VIII–IX вв. и привёл к феодализации свободного населения, составлявшего костяк населения галло-римских деревень и франкских сёл. О том, как это происходило, дают представление широко распространившиеся в каролингский период престарные грамоты — документы, посредством которых земля  передавалась испрашивающему её лицу. Сама передаваемая земля называлась прекарием.

Для значительной части свободного населения сохранение земельных владений на правах аллодиальной собственности превратилось в сложную задачу или обременительную обязанность. Наряду с прекарием данным (простой передачей земли собственника крестьянину) стали появляться прекарий возвращённый и вознаграждённый, когда один собственник дарил свой надел другому собственнику и тут же получал его обратно в качестве прекария (во втором случае с добавлением другого земельного участка). Происходил внешне добровольный отказ аллодистов от права собственности на достаточную для самостоятельного хозяйствования землю.

Условия прекарных сделок были различными. Они колебались от обязательств прекариста уплачивать незначительный чинш в несколько денариев до уплаты большого оброка и несения барщины от 3 дней до 2–3 недель в году. Прекарии передавались пожизненно или с правом передачи по наследству, обычно до третьего поколения. При этом происходило понижение социального статуса. Мотивация согласия аллодистов на превращение в прекаристов: освобождение от военной службы и уклонение от публичных обязанностей при сохранении права пользования прежними наделами. Владимир Колесник подчёркивает, что именно нежелание основной массы франков исполнять гражданские обязанности, непосредственно не связанные с их личным благосостоянием, и стремление переложить заботу о поддержании порядка и безопасности на кого угодно, чтобы освободиться для решения насущных собственных проблем, приводили к социальной деградации свободных (превращению их в феодально-зависимых) крестьян и умножению тех проблем, для решения которых они недальновидно уклонялись от выполнения долга свободного человека. Чему, кстати, способствовала возможность для собственника земли ухудшать условия прекария путём увеличения чинша. Неуплата же чинша в срок приводила к окончательному превращению земли прекариста в тягловый надел (Колесник, 2009: 96–98).

Грабительские набеги венгров и норманнов в X веке привели к тому, что Западную Европу охватил процесс строительства замков, приведший к становлению банальной (от германского «бан», право приказывать) сеньории. Она представляла собой округ, в пределах которого сеньор обладал целым комплексом военно-политических и судебно-административных прав. Население округа, даже если оно не находилось в поземельной зависимости от сеньора, было обязано в его пользу различными повинностями и платежами. Произошло выделение новой военно-служилой прослойки — рыцарства, оформление фьефно-вассальной иерархии, а также унификация социального статуса крестьян разного происхождения вследствие их общей зависимости от обладателей бана. В западной медиевистике этот процесс трактуется как кардинальный общественный перелом под названием «феодальная революция» (Колесник, 2009: 114–115).

В различных государствах Европы (а тем более, в России) процесс утраты личной свободы крестьянства имел свои особенности, но в целом был обусловлен «разделением труда» (когда одно сословие профессионально воюет, а другое — его кормит), а также неспособностью государств эпохи феодальной раздробленности защитить своих подданных. Этот порядок утрачивает легитимность с развитием торговли и ремёсел, в целом товарно-денежных отношений. Оброк и обязательные службы имели естественные пределы эксплуатации, поскольку натуральные продукты быстро портились. Сеньор и его дружинники в таких условиях отличаются от простолюдина, главным образом, количеством потребляемых продуктов питания. Изменение качества жизни элитных слоёв общества ведёт к коммутации ренты — замене натурального оброка и отработочных повинностей денежными платежами, вследствие чего на плечи крестьян ложится не только производство сельскохозяйственной продукции, но и её реализация. Главным достоинством еды для элиты становится не обилие, а изысканность, одежда и предметы домашнего обихода становятся всё более роскошными. Окончательная делегитимация феодальной зависимости происходит по мере того, как ширится уклонение дворянства от военной службы. Это касается как европейских государств, так и Российской империи. Манифест о вольности дворянской Петра III породил смутные ожидания российского крестьянства, также надеявшегося на волю. Обманутые надежды вылились в массовые крестьянские выступления.

Такие выступления лихорадили и Европу, несмотря на то, что процесс личного освобождения крестьян там постепенно происходил. В XVI веке уже основная масса французского крестьянства была представлена цензитариями — лично свободными, обладавшими цензивой (земельным наделом на наследственном, близком к собственническому праве), которые выплачивали своим сеньорам фиксированную ренту (ценз). Им благоприятствовала рыночная конъюнктура роста спроса и цен на сельхозпродукцию, но постоянно возраставшие (в отличие от фиксированных феодальных рент) государственные налоги, нивелировали эту тенденцию (Колесник, 2009: 182). В России зависимость формально несвободных крестьян фактически свелась к денежной ренте только при Николае I.

Рост денежной ренты, огораживания общинных земель со стороны землевладельцев, увеличение налогового гнёта постепенно централизующегося государства, войны, неурожаи и эпидемии, — в истории причин для крестьянских восстаний всегда хватало. Значимой из них было также личное освобождение крестьян при сохранении права собственности на землю за дворянством (копигольдеры в Англии[2], освобождённые в 1861 году крепостные в России[3]). Такое раскрепощение вкупе с юридическим закреплением  земли (на которой крестьяне много поколений трудились) за бывшим господином, позволяло собственнику освободить землю от крестьян, если представится возможность её более выгодного использования, что воспринималось крестьянами как чудовищная несправедливость.

Аналогичная ситуация обстоит и с третьим сословием. Постепенная утрата буржуазией черт прогрессивного производительного класса и приобретение черт класса паразитирующего (финансовая буржуазия) неотвратимо ведёт к легитимации антибуржуазных революций. Такая революция не случайно впервые произошла в России, сразу же вслед за буржуазной, несмотря на неразвитость капиталистических отношений, малочисленность пролетариата и т. д.. Русский капиталист был паразитом вдвойне из-за сращивания с государством, потому что богател не в «честной» конкурентной борьбе, а благодаря доступу к государственным деньгам, «жирел» на фронтовых поставках и т. д.. Октябрь 1917 года состоялся вслед за Февралём по разным причинам: это и наличие реальных практически неразрешимых проблем, и беспомощность Временного правительства. Власть в этот момент действительно «валялась под ногами». Однако удержать эту власть, не получив поддержку со стороны крестьянства — основной массы населения огромной страны — было невозможно.

По мнению Владимира Бабашкина в течение 40 лет после отмены крепостного права российские помещики окончательно утратили в глазах крестьян моральное право владеть землей. Это произошло из-за их самоустранения из системы «моральной экономики», развития товарно-денежных отношений и вторжения рынка в поземельные отношения (что вступало в резкое противоречие с крестьянским здравым смыслом: земля — божья и тех, кто ее обрабатывает) (Бабашкин, 2012: 53).

Вот как описывает структуру «моральной экономики» в патримониальном российском государстве Дмитрий Люкшин (Люкшин, 2012: 183). Крестьянские «беспорядки» и мелкие незаконные акты (порубки, потравы и т. п.) он трактует как систему сигналов о нарушении прав общинников и «приглашение к диалогу».  «Начальство» в ответ прибегало к аргументам военно-полицейского характера, однако применение подобных мер носило чаще всего демонстрационный характер, а в запасе имелся и набор уступок.

Главные чаяния российских крестьян были чётко сформулированы ещё в 1905 году делегатами Всероссийского крестьянского союза, а затем неоднократно повторялись в виде наказов депутатам I и II Государственной Думы: «вся земля должна принадлежать крестьянам на началах уравнительного общинного владения; чиновничество всех уровней должно быть выборным на основе всеобщего избирательного права; органы местной власти должны на основе центрального финанасирования и самофинансирования располагать широкими полномочиями в земельном вопросе, сфере образования и здравоохранения» (Бабашкин, 2012: 45–46).

После Февральской революции Временное правительство ликвидировало корпус жандармов, департамент полиции и институты полицейского сыска. Незаконные акты (в том числе чёрный передел земли, который шёл по всей стране полным ходом) стали оставаться без последствий, благодаря чему считались как бы санкционированными властью. Крестьяне не спеша поделили землю, в том числе с помощью органов местного самоуправления, а большевики только узаконили этот процесс декретом «О земле».

В заключение данного параграфа хочу поставить вопрос о легитимации в общественном сознании той трансформации российского государства 1991 года, что нередко называется «либерально-демократической» революцией[4]. Сегодня уже с уверенностью можно сказать, что с принятием и оправданием этого процесса в общественном сознании существуют большие проблемы. Либерализация экономики проходила на фоне разоблачения неэффективности плановой. Другим катализатором недовольства были преференции советской элиты. Сегодня эти аргументы уже не кажутся основательными на фоне сращивания бизнеса с государством, которое, начавшись с раздачи государственной собственности за государственные деньги (залоговые аукционы), продолжается до сих пор в виде различных мер господдержки (средства, потраченные на «спасение банков» на волне финансового кризиса 2008–2009 года, большей частью так и не дошли до реального сектора и т. п.), массового вывоза предпринимателями капитала зарубеж или его траты на предметы роскоши вместо инвестиций в обновление производства и т. д. Однако в тот момент (1989–1991 гг.) смешные по нынешним временам привилегии советской элиты действительно до крайности возмущали народ. Ибо преференции партийных работников были справедливы лишь до тех пор, пока они действительно «сгорали на работе» и могли в любую минуту поплатиться за недолжное исполнение своих обязанностей жизнью или тюремным сроком.

Итак, главное, что делает ниспровержение существующей власти легитимным, —  это то, что привилегированный класс перестаёт выполнять свои функции в обществе. Иногда последующие события показывают, что на самом деле предреволюционная ситуация была отнюдь не критической, при этом ключевым является не действительное положение дел, а общая убеждённость в «незаслуженной» элитарности тех, кто обладает привилегиями.

Причём по мере удаления во времени от первых современных революционных «образцов» этот тренд усиливается, а «внешнее» участие и раскачивание ситуации становится всё более очевидным. Последнее подтверждают и теоретики революции, именуя такое влияние «международным давлением» (Фисун, 2006: 220).

Революция как ценность

Замечание Бориса Капустина о том, что невозможно анализировать понятие революции в отрыве от категории свободы, мне представляется совершенно справедливым (Капустин, 2010: 147–148). Однако, свобода — ключевая ценность западного общества, и отнюдь не является таковой в иных, нелиберальных культурах. Особенно выпукло трагедия ценностного разрыва видна на примере «арабской весны», хотя просматривается и в иных ситуациях (в том числе в многострадальном российском обществе). Кроме того, причиной современных революций, нередко, становится не отсутствие, а обилие свободы и определённый уровень сытости.

Накануне «арабской весны» на Ближнем Востоке и в Северной Африке не было экономической стагнации, экономики большинства арабских стран развивались динамичными темпами (особенно в сопоставлении со странами Запада). Доля населения, живущего в крайней бедности, была чрезвычайно мала и вполне сопоставима с соответствующей долей таких стран как Эстония или Словения. Даже в беднейшем государстве региона — Йемене — уровень крайней нищеты накануне «арабской весны» был сопоставим с таковым в КНР и почти в три раза ниже, чем в Индии. Не было и голода: по нормам потребления практически все арабские страны (за исключением Йемена) уже давно вышли на уровень переедания. Социально-экономическое неравенство по меркам третьего мира также не было вопиющим. Нельзя винить в случившемся и высокий уровень коррупции. Первой жертвой «арабской весны» стал Тунис, который накануне революции был даже несколько менее коррумпирован, чем Италия. Уровень безработицы также был не слишком высок и имел тенденцию к снижению. В Египте он был даже несколько ниже, чем в США и ЕС. Однако умеренный уровень общей безработицы сочетался с катастрофически высоким уровнем безработицы в молодёжной среде.

Падение детской смертности в арабском мире в 1970–1990-е годы вкупе с запоздалым снижением рождаемости привело к резкому росту в составе взрослого населения доли молодёжи, которая, как известно, является главной движущей силой революционных движений. Неваловажную роль сыграли также высокий уровень образования арабской молодёжи, её концентрация в столицах, активное общение в социальных Интернет-сетях, стремление жить по западным стандартам и вера в западные ценности. Это причудливое сочетание, с одной стороны, усвоения западных ценностей: свобода, демократия, права человека, а с другой стороны — подчёркнуто арабская и исламская идентичность, — породило такие же причудливые последствия. Хотя, разумеется, успех антиправительственных выступлений в Тунисе, Египте и Ливии, а также отставка Али Абдаллы Салеха в Йемене не были бы возможны без явного конфликта внутри правящих элит; разрушение цветущего ливийского государства и провокация гражданской войны в Сирии — без явной или слегка закамуфлированной внешней военной поддержки повстанцев.

Итоги «арабской весны» таковы, что она скорее усугубила ситуацию в регионе, нежели решила задачи, стоящие на повестке дня. Главным результатом стала исламизация социально-политической жизни региона вполне демократическим путём, возврат к традиционному племенному укладу (особенно это касается Ливии), угроза территориальной целостности ряда арабских государств (кроме Ливии, это, прежде всего, Сирия), экономическая стагнация, усугубление ситуации с безработицей, вооруженные конфликты. Выяснилось, что такой локомотив арабских экономик, как туризм, мог процветать только при определённой «жёсткости» и светскости египетского и тунисского режимов. Главное завоевание — отстранение от власти наиболее коррумпированных кланов — на общем фоне социально-экономических проблем, местами доходящих до уровня гуманитарной катастрофы, выглядит не очень значительным. Всё это неминуемо должно привести к радикализации политической жизни арабских государств, которых коснулась «весна». Перед умеренными исламистами в новых правительствах стоят поистине неподъёмные задачи, решить которые в краткосрочном периоде им вряд ли удастся. Это приведёт к поляризации населения: часть общества будет требовать более последовательной исламизации, часть — захочет возврата к светским государственным проектам. Скорее всего, альтернативой радикальным исламистам являются в сложившейся ситуации лишь военные диктатуры и авторитарные режимы. О демократизации региона в ближайшем будущем говорить вряд ли придётся, а вот завоевания последних десятилетий уже потеряны. (Эксперт, 2012)

Причём, как показали последующие события, постреволюционная радикализация политической жизни имеет отношение не только к Востоку. Очередная революция на Украине привела к установлению там фашистского режима и гражданской войне и заставила вспомнить очевидное, хорошо известное нам из истории.

Первое. Революция — это кровь.

Практически всегда. И неисчислимые бедствия. Поскольку в ходе неё разрушаются существующие государственно-политические институты с тем, чтобы создать новый порядок. Однако прежде чем начнут работать новые структуры власти, наступает хаос. Устанавливать новый порядок приходится путём террора, репрессий, ценой гражданской войны… Более того, не факт, что он вообще установится. Как справедливо замечает Владлен Логинов «великая историческая заслуга» большевиков заключается в том, что им удалось «собрать уже развалившуюся по частям страну» (Логинов, 2008–2009: 225). Я бы ещё добавила, что это большая историческая случайность, для реализации которой понадобилось немало далеко не гуманных средств. На самом деле «бархатных» революций, как правило, не бывает! Якобы «мирный развод» советских республик вылился в гражданскую войну в Таджикистане, грузино-абхазскую и грузино-юго-осетинскую войны, Нагорный Карабах, Приднестровье, Чечню, теперь вот — Украину. Югославия трансформировалась в национальные европейские государства ценой кровопролитной войны при активных внешних бомбардировках.

Ливия накануне «арабской весны» была одним из самых удачных арабских проектов. Ливийцы получали серьёзные пособия от государства, могли идти работать, учиться, строить жизнь. Желание обрести политические свободы (а возможны ли они в стране, раздираемой шейхами?!) привело к тому, что сегодня они получили развалившееся государство, исчезновение всяких пособий и субсидий, отсутствие законов и порядка. Центральное правительство не имеет реальной власти, в стране идёт война городов, племенные ополчения ведут между собой бои за ещё не разрушенные активы (Эксперт, 2012).

Второе. Революция пожирает своих детей (Дантон).

Трагедия революционно настроенной русской интеллигенции, которой пришлось погибнуть или покинуть родину, первых большевиков, многие из которых были репрессированы, к сожалению, не была усвоена российскими протестными группами на Болотной площади. По сути дела — сытыми бездельниками, которые не знают, что такое в действительности работать. Просиживающими штаны и юбки в офисах, треплющимися в Интернете. Теми, кто за совершенно никчёмную деятельность, вроде пиара и прочего «креатива», получает сумашедшие зарплаты, не представляет того, как на самом деле живёт остальная страна, и не понимает, что в случае падения режима они будут первыми, кому придётся испить чашу народного гнева, как прислужникам действующего режима. Не считая того, что всякая революция выносит на поверхность много человеческого мусора, а то и откровенно криминальных элементов. Рано или поздно новому правительству приходится наводить порядок отнюдь не либерально-правовыми методами. Страдают нередко и невиновные люди, которые искренне стремились к свободе, не понимая, что если свершится подлинная революция — им, скорее всего, придётся погибнуть, эмигрировать — в лучшем случае — одеть ватник и отправиться на лесоповал.

Третье. Чужие ценности + родная почва = ?

В незападном мире есть реальные проблемы (и немало!), есть и недовольство масс, есть и борьба кланов, которые эти массы рекрутируют. Но решающую роль играет уже не незаслуженная элитарность элиты, а внешнее давление, даже если оно проявляется только в насаждении западных ценностей в незападном обществе.

Восточные политики, идущие на поводу у Запада, в таком случае становятся заложниками ситуации, как это было с иранским шахом Мохаммедом Реза Пехлеви во время Исламской революции 1979 года. Одной из главных причин народного недовольства шахом была его прозападная политика. Но западные ценности (главная из которых — свобода) не позволили развитым демократиям (прежде всего, США) прийти на помощь проводнику своей политики, когда его смела волна народного гнева.

Опасность возвеличивания революции заключается в том, что свобода, которая, безусловно, ценность, всё-таки ценность не безусловная. Свержение даже довольно мягких и социально-ориентированных восточных авторитаризмов происходит под лозунгом нарушения прав человека. Но когда некоторая политическая несвобода при относительном социально-экономическом благополучии (а в Ливии — так довольно высоком) сменяется анархией, произволом командиров бандформирований, прочими бедами и жестокостями гражданской войны… Или не только гражданской, а с добавлением внешних бомбардировок, как это было в Афганистане, Югославии, Ираке, Ливии, Сирии… В этой ситуации на первый план выходят такие ценности как жизнь, государство. В российской истории не случайно ценность государства всегда была крайне высока — это был единственный способ сохранения жизни. На фоне таких размышлений возрастает роль «неудавшихся» революций, подобных «Весне народов» 1848–1849 годов (когда институты не разрушены, а те реформы, которые назрели в обществе, в дальнейшем проведены правящим классом) (Хобсбаум, 1999: 15–40).

Четвёртое. Архаизация постреволюционного общества.

Ранние революции, как правило, были связаны с реформацией религиозного сознания (Нидерланды, Великобритания). Церковь в этих случаях разрушалась как институт государства и возникала как институт гражданского общества. Последующие революции практиковали секуляризацию общественной жизни (Франция, Россия). И вакуум, образовавшийся после «ухода» церкви, заполнял мистицизм.

Как отмечает Владислав Аксёнов, в условиях ликвидации цензурных ограничений между революциями 1917 года, произошла мистификация общественного сознания, которая вылилась в распространение демонизма, мистических сюжетов и сатанинской тематики. Русская революция и связанный с ней религиозный кризис объективно способствовали росту оккультных обществ. В печати появилось огромное количество рекламы и адресов хиромантов, гадалок, целителей и проч. (Аксёнов, 2012: 32–33) Аналогичный процесс российское общество пережилов 1990-е годы, после отмены коммунистической идеологии, выполнявшей некоторое время роль светской религии в нашей стране. Преодолеть огульную хиромантию, поставить хоть какой-то заслон западным и восточным тоталитарным сектам удалось только с помощью укрепления позиций традиционных конфессий.

Поражение в Первой мировой войне, разочарование в итогах революции 1918–1919 года привело к появлению в интеллектуальной сфере Германии такого идейно-политического движения, как  «консервативная революция» (А. Меллер ванн ден Брук, Э. Юнг, Х. Фрейер, К. Шмитт, Э. Юнгер, О.Шпенглер и другие авторы). Идеи консервативной революции, радикализованные и применённые на практике, внесли немалую лепту в подготовку установления нацистского режима (Neocleous, 1997: 57). И хотя Марк Неоклеоус называет фашизм «реакционным модернизмом», в гуманитарном плане в нём налицо отказ от христианских ценностей  и откат к варварству.

Попытка модернизации во время революции уже в обозримом будущем может обернуться архаизацией, в лучшем случае — традиционализацией общества. Не удивительно, что на Ближнем Востоке и в Северной Африке после «арабской весны» идёт активная исламизация, в том числе с укреплением позиций радикальных сект, вроде ваххабизма. Вот почему присущий термину ореол возвышенной и прогрессивной семантики, способствующий легитимации итогов революции, по меньшей мере, не всегда бывает оправданным.

Итак, на мой взгляд, революция и свобода не могут сегодня рассматриваться в качестве абсолютных ценностей. Даже сама по себе революционная апологетика — вещь довольно опасная. В частности, в работе Натальи Елисеевой подробно разбирается, как революционная риторика М. С. Горбачёва постепенно привела к тому, что в стране действительно свершилась смена общественно-политического строя. Автор подчёркивает, что большую роль в этом сыграло возвеличивание героических образов Октябрьской и Великой Французской революции. Хотя советские обществоведы, понимая, что приравнивание перестройки к революции происходит явно не по Марксу, пытались обосновать реформы как «революцию сверху», т. е. глубокие преобразования, проводимые руководством страны (подобно реформам Петра I, Александра II, О. Бисмарка и т. д.) (Елисеева, 2012: 129–130). Однако сформулировать убедительной мировоззренческой концепции им не удалось, как и противопоставить её «линии партии». Итог «заклинания революции» в СССР в конце 1980-х годов известен: расчленение и разграбление страны, утрата имеющегося военного, научного и хозяйственного потенциала, социальная деградация, обнищание населения, вооружённые конфликты…

Феномен этнического самоопределения

Жашасын биздин коммунисттик партиясы!

Теперь поговорим о суверенном народе. Эпиграф на киргизском языке, означающий в переводе на русский: «Да здравствует наша коммунистическая партия!» — выбран для этого параграфа не случайно. Полагаю, что именно киргизы до сих пор могут с полным основанием произносить эту фразу, воздавая коммунистической партии хвалу за создание и укрепление своей государственности. Приведу ряд исторических аргументов.

Туркестанские походы были предприняты Российской империей вынужденно, ради прекращения грабительских набегов на сопредельные российские территории, главной целью которых был захват пленных, обращаемых в рабов. Казахские племена к моменту активной колонизации Средней Азии формально уже перешли под покровительство России. Фактически, пока не были во второй половине 19 века покорены воинственные среднеазиатские государства, протекторат этот носил условный характер, а реальной границей империи оставались укреплённые линии по рекам Яик (Урал) и Орь.

Отдельные северные киргизские племена, сопротивляясь власти кокандских ханов, стремились к вхождению в состав российского государства и отправляли своих послов к русским властям ещё в XVIII веке. Начиная с 1850-х годов, они добровольно принимали российское подданство и становились проводниками экспансии империи в Средней Азии, южные же племена вошли в её состав лишь после того, как территория современной Киргизии была отвоёвана у Кокандского ханства, позднее некоторые из них поднимали восстания против имперской власти.

Не очень понятно, как и по каким основаниям были разделены племена киргизов (кара-киргизы) и казахов (киргиз-кайсаки), какие были найдены между ними отличия. Не случайно поначалу Киргизской АССР (1920–1925) называлась будущая Казакская, затем (с 1936 года) Казахская ССР. Вторая Киргизская АССР (1926–1936 гг.) в 1924–1925 гг. была Кара-Киргизской АО, в 1925–1926 гг. Киргизской АО, затем (с 1936 года) становится Киргизской ССР. Понятия киргизский язык и киргизская письменность на момент вхождения кочевых племён в состав Российской империи просто не существовало. Как и другие народы Туркестана будущие киргизы жили в смешанном языковом пространстве, в рамках которого была хорошая взаимная понимаемость между ними и будущими казахами, узбеками и каракалпаками. В 1910 году была создана киргизская письменность на основе арабского алфавита, в 1911–1914 гг. — изданы первые достоверно киргизские книги (о полумифической Орхоно-Енисейской письменности — древнеруническом тюркском письме в данном констексте даже и говорить не стоит). В 1924 году, когда из Советского Туркестана выделяется Кара-Киргизская автономная обрасть с центром в г. Пишпек, арабская графика реформируется с целью более точной передачи именно киргизских слов. В 1928 году арабский алфавит был заменён латинской графикой, как не отражающий фонетических особенностей киргизского языка и неудобный для типографского набора, одной из целей реформы также было стремление уменьшить влияние ислама на умы масс. Именно на латиннице была проведена кампания по ликвидации безграмотности, издано большое количество книг и газет. В 1940 году в основу киргизской письменности положен используемый по сей день русский алфавит. Кириллица поспособствовала созданию языковой однородности на пространстве СССР и нарушила таковую между советской Средней Азией и Турцией. Письменный язык стал базой для этнического киргизского самосознания, несмотря на противоречия между кланами, южными и северными киргизами, которые продолжали и продолжают существовать.

В случае Киргизии мы не можем говорить о предшествующей государственности (Кокандском, Хивинском (Хорезмском) ханствах, Бухарском эмирате), о некой преемственности с древней, в том числе высокой культурой. Киргизия — это сад, созданный русскими поселенцами досоветского времени, а главным образом — в советское время в чистом поле с нуля. Здесь были построены города, добывающие и перерабатывающие предприятия, возникла лёгкая, пищевая и даже наукоёмкая промышленность, открыты вузы, созданы научные школы, учреждена собственная Академия наук, взращена высокая культура. Писателя Чингиза Айтматова знает, наверное, каждый культурный человек. Но ведь были ещё оперный певец Булат Минжилкиев, балерина Бюбюсара Бейшеналиева, композитор, дирижёр и музыкальный педагог Калый Молдобасанов (все — народные артисты СССР). Только в Советском Союзе сын чабана Иса Ахунбаев мог стать выдающимся хирургом (с 1959 года во Фрунзе он делал операции на открытом сердце, создал свою школу кардиохирургии). То, что Иса Коноевич был хирургом от Бога, не вызывает сомнений, как не вызывает сомнений и то, что останься он в Китае, а не откочуй обратно в СССР, так и пас бы овец, в лучшем случае стал бы народным целителем.

На киргизском примере очень хорошо видно, что народ, в том числе и в этническом смысле этого термина, нередко создаётся произвольно с помощью государственной политики. Киргизский народ в СССР получил максимально благоприятные условия и возможности для своего становления и развития, кстати, на референдуме 1991 года проголосовал за сохранение Советского Союза. Впрочем, голосовали, естественно, представители всех населяющих Киргизию этнических групп.

После «обретения независимости» обострились межклановые противоречия, актуализировались племенные идентичности. Тем более что в школах и вузах в курсе «Истории родного края» стали подробно изучать названия и характеристики киргизских племён, что создавало новую реальность. Конфликты, которые до конца 1980-х годов сглаживались внешним образом, актуализировались. Сегодня в стране происходит борьба, обусловленная как традиционными, так и вновь обретёнными противоречиями, разделом и переделом власти и собственности между региональными группировками южных и северных киргизов, влючающих в себя множество объединений родо-племенного типа. Регионально-племенная солидарность побуждает не только глав, но и рядовых членов бороться за победу своего клана, поскольку это сулит и им лично экономические дивиденды. Злободневным для Кыргызстана является и земельный вопрос — ключевой для многих революций. Самозахваты земель здесь случаются всё чаще.

История борьбы различных киргизских племён за власть над всей территорией современной Киргизии имеет исторические корни. Не располагая достаточной вооруженной силой в местах киргизских кочевий, кокандские ханы стремились управлять этими районами при помощи местной знати. Для этой цели ханское правительство возвышало наиболее видных баев и манапов, награждало их чинами и различными подарками и постепенно превращало в своих послушных слуг, оказывавших важную помощь кокандцам при сборе налогов с кочевого населения. Когда Кокандское ханство в 1830–1840 гг. формально подчинило себе всю территорию Киргизии, это породило у приблѝженых к кокандцам южнокиргизских представителей родовой знати претензии на господство над всеми киргизскими племенами. Среди северных киргизов в это время выдвинулось племя сары-багыш. В 1850 году уже верховный манап сары-багышей Ормон провозгласил себя ханом всех киргизов. После победы в 1856 году сары-багышей над другим могущественным северо-киргизским племенем — бугу, когда лишь вмешательство России спасло последних от полного разгрома, установилось их лидерство во всей Киргизии. (К племени сары-багыш принадлежали, кстати, первый секретарь ЦК республиканской компартии в 1961–1985 гг. Т. Усубалиев и первый президент независимого Кыргызстана А. Акаев.) (Ситнянский, 2007).

После 1917 года традиционная родовая знать была оттеснена от власти, что позволило выдвинуться на руководящие роли в Киргизии (и Казахстане) представителям второстепенных племён. После чисток Большого террора традиционные властные структуры вернули себе руководящее положение под видом коммунистических лидеров.

Этнический и племенной паритет, практиковавшийся в советское время, не позволял сконцентрировать власть в руках одного субэтнического клана, однако региональное противостояние наблюдалось и тогда. Промышленно развитый север республики был поделён на 4 области, а на юге, специализировавшемся на выращивании хлопка в Ферганской долине, была учреждена единая большая Ошская область. «Северные» областные элиты часто объединялись, чтобы противостоять членам партии из Ошского областного бюро, поскольку только в этом случае силы противоборствующих группировок были примерно равны. Постепенно на бытовом уровне эти группы сформировали устойчивые эссенциалистские представления друг о друге: «северные» киргизы считали, что «южные» («оштук») киргизы «обузбекились», а «южные» киргизы полагали, что «северные» («аркалык») киргизы — «обрусели». В настоящее время обе группы расценивают самих себя как «чистых» киргизов и приписывают другой группе предубеждённые отрицательные характеристики, которые влияют на повседневные отношения.

Деление киргизов на «север» и «юг» часто объясняется исследователями и самими киргизами как следствие субкультурных различий (похоронные и свадебные традиции, встреча гостей и родственников, распределение мяса и т. п.). Разумеется, такие различия можно найти не только среди «северных» или «южных» областей, но и среди районов внутри каждой отдельной области, но они не становятся фактором противопоставления между, скажем, «чуйскими» и «иссык-кульскими» киргизами и не рассматриваются как субкультурные. В то же время нельзя совершенно отрицать узбекское этнокультурное влияние на юге республики. Его жители действительно более исламизированы и менее европеизированы. Региональная идентификация киргизов активизируется в периоды острой политической конкуренции и борьбы за власть. Поскольку только такая политическая мобилизация позволяет «оппозиции» создать конкурентноспособные группы своих «сторонников» в условиях фактического отсутствия партийной системы в Киргизии. Южане, в частности, слажено выступали в 1994 году против двухпалатного парламента, опасаясь уменьшения числа своих представителей в нём, поскольку юг республики делился в этот момент только на две области: Ошскую и Джалал-Абадскую (в 2000 году появилась третья — Баткенская).

Итак, в ходе политической борьбы элит в Киргизской Республике рекрутируются уже готовые добровольно организованные группы этнических киргизов: когда президент «с севера» — «оппозиция» мобилизует «южных» киргизов, когда президент «с юга» — «оппозиция» мобилизует «северных» киргизов. Доверие распределяется по региональному принципу и в отношении сил правопорядка. В критические моменты надеются только на «своих». Так, в частности, в апреле 2007 года, для подавления массовых митингов оппозиции с юга Киргизии были переброшены крупные подразделения МВД, разместившиеся на пограничной базе в Новопокровке Чуйской области, хотя и на севере республики вполне хватало сил правопорядка. (Ситнянский,  2007)

Такое положение дел не ново. Молодые государства не раз в истории дробились по этническому (племенному), религиозному, идеологическому и др. принципам. Гражданская нация, как правило, выковывается государственной волей, целенаправленной политикой, иногда с применением довольно жёстких мер по укреплению общегосударственной идентичности в ущерб местной, региональной, этнической. Революции в истории нередко были так же и национально-освободительными войнами. Теперь такое понимание во многом дискредитировано. Поскольку «суверенные народы» после освобождения, как правило, скатываются в братоубийственную борьбу, раскалываются по племенному признаку. Так произошло и на постсоветском пространстве. Отделившиеся республики, «взяв в руки свою судьбу», не слишком преуспели в построении эффективной государственности, а их представители наводнили Россию и др. страны мира в поисках куска хлеба.

Помимо региональной и племенной конкуренции сильна в Киргизии и межэтническая напряжённость. Ещё накануне обретения республикой независимости в ней вспыхнул конфликт, вылившийся в вооружённые столкновения и резню. В 1990-м году, несмотря на рост, в том числе, и антирусских настроений, погромы в Ошской области были направлены на узбеков — третью крупную этническую группу в населении республики. Молодым киргизам не хватало земель для индивидуального строительства, и они вынудили власти отдать им поля совхоза им. Ленина, прилегающего к городу Ош. Узбеки, составляющие около 50% населения области, были возмущены передачей под жилищную застройку орошаемой пахотной земли, на которой они работали. Недовольство киргизов подогревалось обилием этнических узбеков на руководящих постах области, а также в сфере торговли и услуг. Узбеки же требовали автономии и предоставления своему языку статуса государственного. Этот конфликт вызвал в начале 1990-х годов массовый исход русского и русскоязычного населения из республики.

Примерно с 2000 года начался отток южных киргизов из Ферганской долины на север. Узбеки стали единственной крупной нетитульной этнической группой, доля которой в населении страны стабильно росла за счёт естественного прироста и эмиграции из соседнего Узбекистана. Ферганские узбеки массово переселялись на юг Киргизии, ввиду недостаточной экономической свободы у себя на родине, где они не имели возможности продавать сельскохозяйственную продукцию на рынке, а были вынуждены сдавать её государству по фиксированным ценам. Это усиливало демографическое давление в перенаселённой киргизской части Ферганской долины. Другими причинами, спровоцировавшими отток киргизов на север, являлись страх перед исламским экстремизмом и укрепление после 2005 года позиций южан во власти.

Все эти факторы сыграли немаловажную роль в «революциях», произошедших в «суверенном» «демократическом» Кыргызстане в 2005 и 2010 году.

Цветные революции как примета времени

В целом я вполне солидарна с Александром Фисуном в том, что на постсоветском пространстве мы имеем дело с патримониальной бюрократией, и даже писала об этом (Ильинская, 2009: 73–74), но никак не могу согласиться с его утверждением, что феномен цветных революций можно считать «специфической прелюдией построения рационального современного государства и, как следствия, перехода к равным правилам игры для всех экономических и политических субъектов» (Фисун, 2006: 241).

Общим для многих цветных революций не только на постсоветском пространстве является то, что путём массовых протестов можно изменить результаты голосования, радикально настроенное агрессивное меньшинство может позволить себе не считаться с волей большинства избирателей. У такого развития событий есть, по крайней мере, одна положительная сторона: благодаря угрозе «цветной» революции власть должна понимать, что есть предел избирательным фальсификациям! Главным деструктивным следствием таких переворотов является угроза перманентной нестабильности, ибо всегда существует сторона, недовольная итогами выборов, а у неё — соблазн объявить их сфальсифицированными.

Тюльпановая революция в Киргизии 2005 года — во многом инспирированная акция, показательное наказание Аскара Акаева за попытку лавировать между США, Россией и Китаем. Будучи президентом, Акаев позволил Пентагону открыть базу американских ВВС под Бишкеком для проведения операций в Афганистане. Позже он предоставил России возможность открыть свою авиабазу в 30 км от дислокации вооружённых сил США. После своего свержения Акаев открыто в печати обвинял США в организации переворота в Киргизии. По его словам, подготовкой восстания занимались неправительственные организации (в том числе Freedom House и National Republican Institute), а их усилия координировало американское посольство[5]. (Moscow Times, 2005)

Это не значит, что не было народного недовольства. Да, клан Акаева коррумпировал страну, захватил все ключевые посты в государстве, распределил между своими родственниками собственность, созданную ещё в советский период, и тот бизнес, что появился позднее, выводил капиталы зарубеж. Но почему нужно называть революцией показательную акцию наказания непослушного президента «барановой республики» со стороны заокеанского гегемона?

Почему дворцовый переворот надо называть революцией, даже если он произошёл при поддержке народных масс? Они были и будут на Востоке. Следующим президентом страны стал «лидер оппозиции» южанин Курманбек Бакиев, отправленный Акаевым в отставку с поста премьер-министра после волнений на юге республики весной 2002 года[6]. Снять накал противоборства между севером и югом ему удалось, освободив из заключения тоже бывшего премьера северянина Феликса Кулова, который воздержался от борьбы за президентский пост в обмен на кресло премьер-министра. Впоследствии Бакиев избавился от Кулова.

Итак, киргизская оппозиция 2005 года не имела единой политической платформы, а представляла собой группу бывших партийных и государственных деятелей, по той или иной причине оказашихся неугодными Аскару Акаеву, а потому лишённых власти и привилегий, которые несут с собой государственные посты. Ей удалось возглавить народные толпы, недовольные своим уровнем жизни. Кроме того, киргизская революция, как и многие другие, привлекла немало деструктивных, а то и уголовных элементов. Приход к власти нового клана после «Революции Тюльпанов» не изменил в лучшую сторону жизнь простых кыргызстанцев. Экономическая ситуация находилась в перманентном кризисе, страна по-прежнему очень сильно зависела от России, Китая и США. Безработица все время была на высоком уровне, не опускаясь ниже 11%. Около миллиона людей были вынуждены работать в других странах (в основном, в России), и жизнь многих рядовых жителей республики зависела от пересылаемых из-за границы средств. Правление Курманбека Бакиева не принесло никаких улучшений киргизскому народу, под конец снова обострились противоречия между северными и южными регионами, и в апреле 2010 года начался новый  бунт. Восстание было еще  яростней, чем за пять лет до этого. Народ штурмовал Дом Правительства и другие административные здания, несмотря на прицельную стрельбу снайперов с крыш. Восставшие захватывали оружие, избивали правоохранителей, мародёрствовали (кто-то расценивал это как стихийную экспроприацию собственности пролетариатом). Произошёл очередной переход власти между регионально-племенными кланами, северным и южным, использовавшими восставших в качестве пушечного мяса для достижения своих целей. Если оставаться последовательными конспирологами, то нужно предположить, что свою роль сыграло позиционирование Бакиева как политика, склонного к тесному сотрудничеству с Россией и другими государствами СНГ, и его обещание закрыть американскую авиабазу в обмен на российский кредит. В дни революции по стране прокатилась волна погромов, поджогов, мародёрств, нападений на дома русских и турок-месхетинцев — на севере, узбеков — на юге. В городе Ош — месте компактного проживания узбеков — было разрушено 70% домов. Новым президентом (после переходного периода) стал уроженец северной Чуйской области Алмазбек Атанбаев, тоже бывший премьер-министр. Договор аренды аэропорта Манас с американцами был продлён на новый срок.

Внешний фактор не всегда играл в революциях значимую роль. Что касается Английской и Нидерландской революций — они были сугубо внутренним делом, хотя, безусловно, повлияли на умы во всём мире. Как только свершилась Великая Французская и Американская революции — они сразу же стали вдохновляющим примером для борьбы за освобождение угнетённых во всём мире. Во время «Весны народов» 1848–1849 гг. революция распространялась по Европе, по выражению Эрика Хобсбаума, «подобно лесному пожару» (Хобсбаум, 1999: 16), и даже сказалась в Латинской Америке.

Что касается Русской революции… Можно сказать, она была первой — при активном участии внешних сил. В 1917 году возникла реальная угроза существенного усиления геополитических позиций России. Вычеркнуть Россию из числа победителей в Первой мировой войне можно было только путём её разрушения. Помогая прийти к власти новым силам, как противник (Германия), так и союзники (Англия и Франция) получали возможность манипуляции ими.

Разумеется, готовые к дворцовому перевороту силы существовали (высший генералитет, руководство октябристов и кадетов, часть высшей буржуазии и даже члены царской семьи), их нужно было только поддержать и направить. Однако участие в Февральской революции 1917 года в России английских, французских и германских агентов влияния — несомненно.

В эпоху «холодной войны» внешнюю поддержку революционных движений никто уже почти и не скрывал. СССР поддерживал национально-освободительные восстания с «социалистическим» уклоном, США — с «либерально-демократическим». Внешнее участие последних в «бархатных» революциях и распаде Советского Союза — очевидно, причём в случае с СССР и Югославией ставка была сделана именно на этнический фактор. А трансформация оказалась отнюдь не бескровной. Итог других, действительно бархатных, революций: долгосрочное падение производства, ухудшение инвестиционного климата, постоянная ротация элит, сопровождаемая многократным перераспределением и разграблением ресурсов и активов, утрата доверия масс к демократическим процедурам, десуверенизация страны, попадание её в полную зависимость от западных грантов и кредитов, установление режима управляемой демократии. В Чехии и Польше, где население протестовало против установки на территории стран элементов американской ПРО, правительства, тем не менее, исправно выполняли указания заокеанских патронов.

Итак, нынешние «цветные» революции — это уже почти сплошь инспирированные акции, в которых используется народный гнев (и народная кровь). Хотя масштаб события не позволяет гарантировать точное достижение запланированного результата. Однако, если революция — акция по установлению внешнего управления через приведение к власти марионеточного правительства — она априори направлена против интересов народа. В этом случае мы имеем дело с прямой подменой понятия, поскольку суверенность народу обеспечивает национальное государство и национальное правительство. Значимую роль для успеха подобных проектов играет угроза наказания со стороны международного сообщества: страх перед расправой у себя на родине или перед международным уголовным судом в Гааге отбивает у президентов «барановых республик» решимость идти на применение «чрезмерной силы» для подавления беспорядков. Я полагаю, что Аскар Акаев в 2005 году, Курманбек Бакиев в 2010-м или Виктор Янукович в 2014-м не стали жёстко подавлять бунтовщиков, помня о судьбе Саддама Хусейна, Слободана Милошевича, Муаммара Каддафи. Не случайно Акаев и Янукович после своего свержения укрылись в России, а Бакиев — в Беларуси. Полагаю, на карте мира нет других государств, где они могли бы чувствовать себя в относительной безопасности.

Как ни странно, небольшая, но политически грамотная и активная часть киргизского народа это внешнее участие осознаёт. После Ошской резни 11–14 июня 2010 года постоянный совет ОБСЕ принял решение о направлении в Киргизию полицейской консультативной группы «для снижения межэтнической напряжённости». Эти планы были встречены частью населения с недоверием и даже вызвали немногочисленные акции протеста в Оше и Бишкеке. Аббревиатура ОБСЕ, постоянно мелькавшая в СМИ во время Балканского кризиса, приобрела устойчивые негативные коннотации, а в киргизском обществе всколыхнула опасения по реализации в республике косовского сценария по отделению юга республики. Тем более что власть над югом в тот момент была фактически утрачена, и заправляли там полевые командиры. У Косово и Южной Киргизии довольно много общих черт. И тот и другой регион занимают крайне выгодное стратегическое положение, в обоих — значимую роль играет наркомафия. Южная Киргизия, расположенная в восточной части Ферганской долины, находится в непосредственной близости от Китая, Ирана и Афганистана, которые входят в сферу интересов или находятся под пристальным вниманием США. (Фонд стратегической культуры, 2010)

Итак, под видом революции нам преподносят любые попытки смены власти, вплоть до борьбы субэтнических кланов (как в Киргизии) или олигархических групп (как в Украине), банальных дворцовых переворотов. Хотя подлинной революцией сегодня могла бы считаться, наверное, только попытка сломать мировой порядок во главе с США и уничтожить господство интернациональной буржуазии.

И хотя для молодых филологов употребление термина «революция» в отношении «цветных революций» кажется вполне оправданным (так, например, Мария Будина пытается решить проблему, выделяя «классический» и «современный» подходы к определению понятия (Будина, 2013: 26)), я полагаю, что с точки зрения политологии никак нельзя называть революцией внешне спланированную акцию! Исключая, может быть, случай, когда ход этой акции вышел из-под контроля её организаторов-проектировщиков.

Выводы

Итак, на мой взгляд, существуют как минимум две причины исчерпанности понятия революция. Первая — многозначность (по Капустину — поливатентность, видимо, по аналогии с амбивалентностью), которая не смущает теоретиков, однако на уровне политических практик приводит к тому, что революцией начинают называть даже переход власти от одних олигархов другим, как это было во время украинской оранжевой революции.

Вторая причина — шлейф возвышенной семантики, тянущийся за понятием, позволяющий легитимировать любое незаконное свержение власти, в том числе и отнюдь не в интересах «суверенного народа».

Что же касается перспектив… Концепт революции в том виде, в котором мы привыкли его воспринимать — внутри национального государства, как борьба национальной буржуазии или пролетариата (интернационального? национального? субэтнического?) против существующих институтов господства и подчинения, исчерпал себя. По мнению Виталия Куренного, это случилось потому, что современная капиталистическая система «вобрала революционность как момент своего существования» (Куренной, 2006: 246, 254). С моей точки зрения, дело всё-таки в том, что в современном мире радикально изменились структуры подавления и угнетения, и сегодня мы имеем дело с иным господством, глобального свойства, вследствие чего понятие революции (как легитимное ниспровержение власти народом–сувереном) исчерпало себя, поскольку состоит из сплошных фикций.

И когда мы начинаем разбирать конкретные случаи, то обнаруживаем, что, во-первых, народ — не народ, ни в гражданском, ни в этническом смысле, и даже самоопределившись последним образом, он продолжает и дальше дробиться на племенные группы. Во-вторых, он — не суверен, ибо его соблазняют, подталкивают, им манипулируют. В-третьих, вроде бы вполне легитимное ниспровержение власти (ибо элита плохо выполняла свои функции в обществе) задним числом может оказаться нелегитимным, прежний «репрессивный» порядок может показаться вполне справедливым, а запросы бунтовщиков — неоправданно завышенными. В-четвёртых, может статься, что бунт направлен не на того, кого следует, поскольку правительство реальной властью не обладает, а подконтрольно международному капиталу и т. д.… Вот и получается, что революция хороша только как угроза для того, чтобы сподвигнуть власть на реформы и удержать от слишком масштабных избирательных фальсификаций. Казалось бы, в таком случае предпочтительнее всего — неудавшиеся революции, вроде «Весны народов». Но зачастую правительство сегодня боится не народного гнева, а недовольства мирового гегемона, для которого «революция» — лишь способ замены «национальной» элиты на более подконтрольную. Вот почему, на мой взгляд, понятие революции превратилось в симулякр. Используя его в настоящее время, особенно в отношении переворотов, организованных или спровоцированных в том или ином государстве внешними силами, мы участвуем в производстве заимствованной фиктивной смысловой реальности. Западный человек, живя в мире своих фикций, чувствует себя полне комфортно, незападный — импортируя чуждые ему клише, нередко разрушает собственную идентичность (как это произошло с «тоталитаризмом» в России).

Вот почему применительно к революции мне близко оригинальное переосмысление мир-системного подхода Иммануила Валлерстайна, предложенное молодым автором Ильёй Купряшкиным, включая некоторые романтические утверждения, вроде «грядущая социалистическая революция — единственно возможная» (Купряшкин,  2012: 132). Время «подлинных» революций, с которыми мы привыкли иметь дело, видимо, всё-таки ушло в небытие (что не исключает массовых народных выступлений). Произошло это в том числе и вследствие захвата средств массовой информации глобальными медийными магнатами и превращению их в средства массовой дезинформации. Вот почему  революция и связанные с ней освобождение, а также слом сложившихся структур угнетения глобального порядка, будут, по-видимому, иметь совсем иные формы и проявления, нежели мы привыкли себе представлять. Вполне вероятно, что его движущей силой будут сами национальные государства, сохранившие определённую степень суверенитета, и в этом мнении я не одинока, к подобной революции (впрочем, не называя её так) призывает, например, Сергей Глазьев. Ему этот процесс представляется осуществимым через создание антивоенной коалиции стран с позитивной программой устройства мировой финансово-экономической архитектуры на принципах взаимной выгоды, справедливости и уважения национального суверенитета (Глазьев, 2014). Возможно, национальные государства будут действовать в союзе с трансграничными структурами гражданского общества, неподконтрольными аффилированным с глобальным гегемоном финансовым структурам. Глазьев видит перспективы в борьбе за будущее мироустройство в сотрудничестве с религиозными, антифашистскими и гуманитарными организациями, мировым экспертным и научным сообществом. Как это будет происходить, покажет время… Осталось решить только один вопрос: как, избегнув революционных потрясений и разрушений внутри государства, вынудить правительства быть национальными?

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Аксёнов, В. Б. (2012) Политическая семиосфера и психологическая динамика российского общества в 1914-1917 гг.: от мистификации общественного сознания к революционному психозу // Марченя П.П., Разин С.Ю. (ред.) Россия и революция: прошлое и настоящее системных кризисов русской истории: Сборник научных статей (к 95-летию Февраля — Октября 1917 г.). М.

Бабашкин, В. В. (2012) Два большевизма, или место Октября в Русской революции // Марченя П.П., Разин С.Ю. (ред.) Россия и революция: прошлое и настоящее системных кризисов русской истории: Сборник научных статей (к 95-летию Февраля — Октября 1917 г.). М.

Бляхер, Л. Е.  (2010) Заклинание революции, или внезапные модуляции революционной метафорики // Полития. № 2 (57).

Бляхер, Л. Е., Межуев Б. В., Павлов А. В. (ред.) (2008) Концепт «революция» в современном политическом дискурсе. СПб.

Будина, М. Э. (2013) Понятие «революция» в контексте именования «цветные революции» // Вестник ТвГУ. Серия филология. №24. Выпуск 5.

Глазьев, С. Ю. (24.07.2014.) Как не проиграть в войне. — http://worldcrisis.ru/crisis/1584472

Елисеева, Н. В. (2012) Революция как реформаторская стратегия Перестройки СССР: 1985-1991 гг. // Марченя П.П., Разин С.Ю. (ред.) Россия и революция: прошлое и настоящее системных кризисов русской истории: Сборник научных статей (к 95-летию Февраля — Октября 1917 г.). М.

Ильинская, С. Г. (2009) Гражданское общество и современное российское государство // Вестник РУДН. Серия политология. №4.

Капустин, Б. Г. (2010) О предмете и употреблениях понятия «революция» // Критика политической философии: Избранные эссе. М.

Колесник, В. И. (2009) Курс лекций по истории Западноевропейского Средневековья (V-XV вв.): учебное пособие для вузов. Элиста.

Колесник, В. И. (2011) Курс лекций по истории Позднего Западноевропейского Средневековья / Раннего Нового времени (XVI — первая половина XVII вв.): учебное пособие. Элиста.

Купряшкин, И. В. (2012) Мир-системный подход к всемирной истории: от мини-миров к мир-социуму // Философия и общество. Выпуск №3 (67).

Куренной, В. (2006) Перманентная буржуазная революция // Прогнозис. №3 (7).

Логинов, В. Т. (2008–2009) Анатомия революции // Прогнозы и стратегии. №1.

Люкшин, Д. И. (2012) Деревня Семнадцатого года: сотворение периферии // Марченя П. П., Разин С. Ю. (ред.) Россия и революция: прошлое и настоящее системных кризисов русской истории: Сборник научных статей (к 95-летию Февраля — Октября 1917 г.). М.

Магун, А. (2008) Отрицательная революция: к деконструкции политического субъекта. СПб.

Ситнянский, Г. Ю. (2007) Отношения севера и юга Киргизии: история и современность. М.

Фисун, А. (2006) Политическая экономия «цветных революций»: неопатримониальная интерпретация // Прогнозис. №3 (7).

Фонд стратегической культуры (27.07.2010) Косовский сценарий для Киргизии? — www.fondsk.ru

Хобсбаум, Э. (1999) «Весна народов» // Век капитала. 1848—1875. Ростов н/Д.

Эксперт (2012) Специальный выпуск журнала: Смогут ли исламисты провести модернизацию Ближнего Востока? №30-31 (813), 30 июля — 12 августа.

Brinton, C. (1965) The Anatomy of Revolution. N. Y.

Moscow Times. (01.07.2005) Akayev Blames U.S. for Kyrgyz Uprising.

Neocleous M. (1997) Fascism. Bristol.



[1]Так, в частности, Марк Неоклеоус использует термин «революция», анализируя трансформации, происходившие в Гемании первой трети 20 века: революция, революция I (революция против революции), революция II (революция против революции I)  (Neocleous, 1997).

[2] Фригольдеры — значительная, но гораздо меньшая по численности, чем копигольдеры, категория английского крестьянства — были подобны французским цензитариям.

[3] В российском случае крестьяне формально освобождались с землёй, стоимость которой должны были выплатить землевладельцам. Несмотря на ссуды, субсидии, а также то, что выплату значительной части стоимости брала на себя казна, многие крестьяне в результате этой реформы превратились в безнадёжных должников, а большая часть земли была сконцентирована у дворян.

[4] Виталий Куренной в цитируемом источнике называет её «контреволюцией».

[5] Через 9 лет в Украине уже никто ничего не скрывает. Американские политики открыто называют суммы, которые были потрачены на подготовку Майдана 2014 года.

[6] Поводом для столкновений в Джалал-Абадской области тогда послужил арест депутата Жогорку Кенеш (киргизский парламент) А.Бекназарова, выражавшего возмущение передачей Китаю спорной земли, составляющей почти 5% территории республики.  В его защиту выступило 60 000 человек, в основном, из Аксыйского района области, уроженцем которого был депутат. Многотысячные митинги протеста проходили в Оше, Джалал-Абаде и Кербене.

Версия для печати