Японцы и русские (обзор)
В огромной серии научных и научно-популярных изданий, которую в Японии принято называть кратко «Японцы и…» (на месте многоточия должно стоять название какого-либо народа), книги и статьи, посвященные сравнению японцев и русских, японской и русской культур, занимают не так много места. Значительно большее внимание уделяется исследованию взаимовосприятия двух народов, их исторических контактов, этнических и культурных стереотипов, сложившихся в представлениях японцев и русских друг о друге.
С точки зрения культурно-компаративистского подхода показательна работа профессора Университета Васэда Симода Микио (Симода, 1985). Анализ природно-климатических условий двух стран, повлиявших на различия в их культурах, национальной психологии, позволяет Симоде вычленить следующие основные особенности.
Япония относится к странам муссонной цивилизации. Для них характерны большие коллективные усилия в области ирригационного земледелия (выращивания риса на обводненных полях). Россия же принадлежит к странам степной цивилизации. Она раскинулась на огромных пространствах Евразии, бывших когда-то под владычеством кочевников. Избавившись от монголо-татарского ига в XV в., русские устремились на Восток. «Движущей пружиной этого процесса была терпеливость и несломленный господством татар дух народа» (там же: 110). Несмотря на обширные просторы, значительная часть земли на европейской территории России скудна и малоурожайна. Поэтому для ее эффективной обработки русская деревня формировала общины и поддерживала патриархальные отношения (за исключением черноземной зоны, где преобладало хуторское хозяйство). В мирской общине отразилось характерное для русского народа представление, что земля дана всем от Бога. Суровость природных условий способствовала закреплению в общинных нормах, а затем и в национальном сознании принципа «кто не работает, тот не ест», идей коллективной взаимопомощи и уравнительности. В целях справедливого перераспределения земли через несколько лет осуществлялся непременный передел ее. Единица землевладения совпадала и с единицей самоуправления, и с религиозным приходом. Упор на общинную основу организации составлял характерную особенность России, резко отличавшую ее от стран Западной Европы. В связи с этим некоторые японские исследователи считают, что Ленин, критиковавший народничество, сам на практике осуществлял его программу в вопросах землепользования. Другие же утверждают, что единственным путем повышения эффективности русского земледелия в конце XIX – начале XX в. была столыпинская политика приватизации земли и что, если бы Россия пошла дальше по этому пути, она добилась бы в сельском хозяйстве гораздо больших успехов. Симода не согласен с этой точкой зрения, полагая, что в той или иной форме общинное землевладение должно было непременно возродиться, гак как его требуют природно-географические условия России. Так что даже при формально частном землевладении непременно должен был произойти возврат к какой-либо форме общинной собственности. «Это так же верно, — замечает Симода, — как и то, что история Рима не претерпела бы существенных изменений, если бы кончик носа Клеопатры был бы на сантиметр выше или ниже» (там же: 118). «Поэтому кто бы чтобы ни делал, царь ли, Столыпин ли, Ленин ли, какая бы ни была система — самодержавие или социализм, в русских природно-климатических условиях всегда возродится мирская община или что-то подобное ей» (там же).
С земледельческой (общинной) традицией связана и высокая роль в православном христианстве культа Девы Марии. В процессе приспособления христианства как религии, возникшей в районах с пустынным климатом и имевшей первоначально ярко выраженные мужские приоритеты, к земледельческой культуре Древнего Рима в нем усиливался необходимый для земледельческого народа культ женщины-матери. Эта традиция жива и в православии, она жива и в русской литературе, тесно связанной с народной традицией (у Ф. Достоевского и Л. Толстого), но ее нет в тех литературных течениях, которые находились под влиянием идей западного либерализма (например, у А. Чехова). На заимствование и развитие в России идей социализма значительное воздействие оказала традиция общности. Вначале в борьбе славянофилов с западниками первыми отстаивалась мысль о том, что России суждена своя, особая дорога, ведущая к установлению справедливого общества, лишенного капиталистических противоречий. С поражением и переходом народничества на путь индивидуального террора его место заняла социал-демократическая идея. При этом марксизм, создававшийся как учение о разрешении противоречий развитого западного общества, но оказавшийся практически неприменимым в нем, смог ответить на потребности периферийных обществ, в том числе российского. Однако в царской России при отсутствии гражданской сплоченности и массовых движений марксизм, предполагающий зрелость и сплоченность пролетариата, превратился в теорию насильственной революции силами подпольной заговорщической организации небольшого числа профессиональных революционеров. «Этот образ мышления был в конечном счете крестьянским» (там же: 127). Общинное сознание наложило свою печать и на славянское понимание свободы. Мыслится, что она не завоевывается личностью, а дается сверху и обеспечивается в рамках мирской общины, на основе единства и сплоченности всех ее членов. Этому учит славян их исторический опыт борьбы с многочисленными сильными врагами.
Природно-климатические условия Японии отличаются, например, от условий лежащей севернее ее, но приблизительно равной ей по размерам территории Великобритании, более влажным климатом и гористым рельефом, из-за которого 2/3 ее территории ни для каких видов хозяйственной деятельности непригодны. В Японии резко чередуются времена года, и поэтому население всегда должно быть готово к резким переменам. В характере японцев заложена постоянная готовность к короткой, но решительной битве. В силу малости территории регулярная борьба за ликвидацию последствий стихийных бедствий необходима и неотложна во имя сохранения жизненного пространства.
С различиями в природно-климатических условиях связаны и мировоззренческие, в том числе религиозные. В Японии, по данным статистики, число приверженцев разных религий примерно в два раза превышает население всей страны. Немало семей, в которых есть и синтоистский, и буддийский, да еще и даосский алтари. Иногда говорят, что это связано с чисто церемониальным отношением к религии в Японии, но это же самое (церемониальное) отношение характерно и для верующих (за исключением относительно небольшого числа фанатиков) в Европе, так что разницу надо искать в чем-то другом. По-видимому наиболее важным признаком религии является наличие учения, провозглашающего общие конечные цели и объединяющего верующих для достижения этих целей и совместного исполнения ритуалов в организацию. Но у японских религий эти важнейшие признаки отсутствуют. Многие течения синтоизма не имеют никакого учения, в других религиях отсутствуют ритуалы или религиозные организации и т. д. Что же касается христианства (в том числе православия), то сущность его учения сводится к обету, даваемому Христу. Он составляет также и моральную основу в повседневной жизни. Несмотря на официальное отрицание религии в социалистическом обществе, традиционное сознание сохраняет в России свою силу. «Массы продолжают горячо верить в религию, а духовная база для формального образования общин, так сказать, клянущихся в верности Марксу и Ленину, — та же самая, что и у православия», — пишет Симода (там же: 145).
Религия — это не только вера в потусторонние силы, как иногда думают японцы, а основа для повседневной жизни и морали. У групп и коллективов в Европе (и Западной, и Восточной) существует определенная общность интересов, в Японии же такой общности нет. Японские религиозные организации являются всеохватывающими, они допускают наличие разнородных членов и восприимчивы к другим культурам. В муссонной японской цивилизации синто выполняет роль «общественного интеграла», житейская мораль определяется конфуцианством, с потусторонним миром японца связывает буддизм. Но так же, как православие в конечном счете сводится к культу Девы Марии, так и многочисленные религии в Японии очень по-японски в конечном счете сводятся к вере в Амидабуцу и в достижение «чистой земли» и вечного блаженства.
Перед войной на Тихом океане, отмечает Симода Микио, в Японии получила популярность книга «Если Япония сразится с Америкой». В ней подробно рассказывалось, как японский флот одним мощным ударом заставляет противника капитулировать, как во всем мире распространяется идея японского национал-гегемонизма «восемь углов под одной крышей». Уже тогда возникали сомнения, что будет, если противник не сдастся после первого могучего удара. И мрачные прогнозы подтвердились. В конец 70-х – начале 80-х годов в Японии снова насаждалась идея военной ненависти, на этот раз к СССР. Подумывая о написании книги «Если Япония сразится с СССР», Симода решил подробнее изучить русскую историю. Он обнаружил, что еще в стародавние времена персидские цари в войнах со скифами столкнулись с тактикой выжженной земли и партизанских действий, в результате чего их попытки покорения скифских племен потерпели полный крах. Аналогичная участь постигла в более поздние времена наполеоновские и нацистские армии. Даже в русско-японской войне (1904–1905), которую русские, вроде бы, проиграли, на самом деле именно Японии удалось заключить мир, находясь уже на грани катастрофы, а Витте даже заявил в Портсмуте, что Россия войны не проигрывала, и в этом была доля правды. Русские — мастера затяжной войны, пишет Симода, тогда как Япония может выигрывать лишь молниеносные войны, заставляя противника капитулировать после первого же мощного удара, о чем свидетельствует вся история страны. Сегодня средств для молниеносной победы у Японии нет. «А раз так, го лучше не воевать» (там же: 144). Не говоря уже о ядерном оружии, применение которого за 10 минут не оставит и следа от Японии.
Из этих примеров следует, что в стратегии и тактике ведения войны должны учитываться не только военный, экономический и технический потенциалы, но и культурные традиции как своей страны, так и противника. Игнорирование субъективного (культурного) фактора, запечатлевшего в себе многовековой, опыт народа и смоделировавший его образ мышления и поведения, часто приводит к драматическому исходу.
В сравнительных исследованиях о японцах и русских, японской и русской культурах, осуществленных японскими исследователями, естественно «Исходит отражение опыт исторического общения двух народов и сложившиеся в процессе его стереотипы. Этот опыт общения и отношений нельзя оценить однозначно, что и получило свое выражение в двойственном характере восприятия и представлений о России и русском народе, имевших и имеющих хождение в Японии.
Первые контакты японцев с Россией и русскими относятся еще ко времени «изоляции страны» (1633–1852), к самому концу XVII в., когда атаман Атласов встретился с плененным камчадалами японцем Дэнбэем и доставил его в Петербург. Дэнбэй сыграл очень важную роль в ознакомлении русских людей со своей страной. В XVIII в. происходят первые спорадические контакты японцев с русскими на японской земле.
Однако до 1852 г. это общение было случайным и нерегулярным. Лишь после «открытия страны» и особенно после революции Мэйдзи (1867–1868) отношения между Россией и Японией, русскими и японцами приобретают стабильный характер, в каждой стране постепенно формируется «образ» другой страны и другого народа, сохраняющий известную целостность и в го же время изменяющийся в соответствии с историческими обстоятельствами. Известный японский социолог Цуруми Кадзуко, рассматривая историю формирования «образа» России в японском обществе с конца XIX в., отмечает, что первоначально это был «образ страшной для японцев страны» (Осада, Такабатака, Цуруми, 1978: 63). Возможность любого рода конфликта с ней вызывала панику в обществе: так было, когда японский полицейский Иуда нанес удар наследнику русского престола будущему императору Николаю во время его визига в Японию в 1891 г., так было и накануне русско-японской войны (1904–1905). Однако после победы в войне чувство боязни и опасения уступило место чувству превосходства и пренебрежения (там же). В истории японских контактов (на уровне непосредственного общения с Россией) Цуруми выделяет три этапа: 1) с конца XIX в. до русско-японской войны; 2) интервенция на Дальнем Востоке в 1918 г.; 3) пребывание в лагерях для военнопленных и интернированных лиц в Сибири после второй мировой войны (там же: 64). В общем, эти три этапа формирования опыта «массового знакомства» японцев с Россией и русскими были в значительной мере окрашены в «военные тона», что само по себе предопределило включение в создаваемый средним японцем «имидж» России таких понятий, как «страшная страна», «потенциальный враг» (там же). Эти понятия, правда, составляют не весь «имидж», а только одну — политическую — часть его. С ней сопряжены и те негативные характеристики, которые японцы включают в свои стереотипные представления о русских. Политическая часть «имиджа» России особенно активно используется во времена осложнений в японо-советских отношениях. Она же способствует поддержанию в такой обстановке негативного представления о русских и нелюбви к ним. Свидетельством этого могут служить проводившиеся начиная с 1953 г. раз в пять лет обследования японского национального характера, где русские по своей непопулярности среди японцев занимали, как правило, второе место после корейцев (Нихондзин-но, 1982; Осада, Такабатака, Цуруми, 1978:62).
Но в то же время японский «образ» России и русских имеет и свою позитивную сторону, и ее формирование связано с сильным влиянием на японскую интеллигенцию русской классической литературы и ее образов, воспринимаемых обычно японцами как часть духовно близкого им мира.
Двойственность «образа» («имиджа») России, основанная на «дисбалансе» между чувствами политической настороженности и духовной близости, нередко становилась причиной психологических «травм» для японцев в их восприятии этого «образа» (Осада, Такабатака, Цуруми, 1978: 64). Значительная роль в создании двойственного образа принадлежит тому обстоятельству, что у большого числа японцев, оставивших свои воспоминания и впечатления о пребывании в России и о встречах с русскими, «полевые наблюдения» (если только можно употребить в данном случае это словосочетание) велись в военной или лагерной обстановке. Столь же важна в этом отношении и роль японской печати, для которой советский человек очень часто олицетворял «образ врага».
Некоторые японские исследователи, например известный советолог Симидзу Хаяо, считают, что появление в Японии двойственного образа России и русских восходит не к концу XIX – началу XX в., а ко времени после Октябрьской революции 1917 г., когда в сознании японца начинают сосуществовать два «образа»: «русского человека» (доброго, дружелюбного) и «советского человека» (коварного, высокомерного) (Симидзу, 1979: 15). Первый сложился под влиянием русской классической литературы XIX в., второй — японской печати XX в. Согласно проведенным Симидзу опросам, у японцев образ России связан с русской природой и крестьянством, образ Советского Союза — с политическими структурами. Многие опрошенные им японцы называли себя «русофилами» и «советофобами».
На основе опыта общения с русскими у японцев сложилось общее представление об их положительных и отрицательных чертах, в значительной мере передающее их собственную систему ценностей. В ряду положительных черт они называют следующие: доброту, человечность, душевность, участливость, широту души, выносливость, терпеливость, оптимизм. В качестве отрицательных называются: коварство (черта непременная для «образа врага»), некоммуникабельность, нечестность, жестокость, медлительность, склонность к воровству, к расточительности, к вмешательству в чужие дела, навязчивость, разгильдяйство, леность, отсутствие утонченности (Симидзу, 1979: 61–64, 176–198; Симода, 1985: 101–102).
Иногда эти черты воспринимаются в диалектическом единстве как проявление противоречивой натуры русского человека, сочетающего в своем характере доброту и жестокость, честность и необязательность, тугодумие и способность к творческому мышлению, оптимизм и пессимизм.
Для русской культуры и русского человека, по определению Симидзу Хаяо, характерно особое «русское представление о времени», признающее важнейшим то, что нужно сегодня, и отводящее завтрашнему дню второстепенное значение, и «русское понимание собственности», не проводящее грани между своим и чужим (Симидзу, 1979: 221–222). Типичной чертой русского общества и человека является также социальный дуализм, т. е. четкое разделение официальной и частной сфер жизни.
Оценивая отношение русских к японской культуре и японцам, японские исследователи, в частности упоминавшийся ранее Симода, указывают на их достоинства и высокую достоверность. И. Д. Касаткин (1836–1912), распространявший православие в Японии, настаивал на том, что японское общество не является восточной деспотией, что в нем нет слепого повиновения, невежества и тупости, оно отличается высокой организацией и образованностью, готовностью заимствовать наиболее совершенное извне и адаптировать к своим условиям. В наши дни известный советский журналист В. А. Овчинников в качестве наиболее характерных черт японской культуры называл: 1) отсутствие абсолютной шкалы ценностей – партикуляристско-ситуационалистскую этику; 2) японский группизм и 3) преданность японца своей группе. Взгляды и Касаткина, и Овчинникова отличаются, с одной стороны, позитивным отношением к Японии, а с другой — высоким соответствием реалиям ее жизни.
Корнилов М. Н.
Брагинский С. В.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Нихондзин-но кокуминсей. Дайён. То:кэй су:ри кэн-кю:дзе Кокуминсей те:са иинкай хэн. Токио: Идэмицу сётэн, 1982. 8. 469 с. Яп. яз.
Японский национальный характер. Материалы шестого обследования (1978 г.).
Осада Хироси, Такабатака Мититоси, Цуруми Сюнсукэ. Нихондзин-но сэкай гидзу. Токио: Тю:о: ко:ронся, 1978. 284 с. Яп. яз.
Японская карта мира.
Симидзу Хаяо. Нихондзин ва надзэ Сорэн га кираи ка. Токио: Яматэ се:бо, 1979. 288 с. Яп. яз.
Почему японцы не любят Советский Союз?
Симода Микио. Нихондзин то росиадзин // Хикаку бунка-но сусумэ. Ибунка рикай-но мэдзасу моно. Токио: Сэйбундо. 1985. С. 101–147. Яп. яз.
Японцы и русские.
Тэратани Хироми. Нихондзин то росиадзин. Токио: NESCO books. 1986. 236 с. Яп. яз.
Японцы и русские.
Русский
English
