Под редакцией проф. А. В. Павловской и канд. полит. наук Г. Ю. Канарша
Сайт создан при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект №13-03-12003в)

Главная/Народы Востока/Восточная Азия/Япония в сравнительных социокультурных исследованиях (реферативный сборник)/

Огуро Тацуо. Вы — немцы, мы — японцы. Сравнение менталитета и образа мышления

Автор книги — японский геолог, живший подолгу (начиная с 13 лет) в Германии и имевший поэтому большой опыт общения с немцами и возможность наблюдать их повседневную жизнь, анализировать обыденное сознание и сравнивать особенности поведения и мышления японцев и немцев.

По мнению Огуро, для проведения кросскультурного сравнения двух народов полезен этнометодологический подход, основанный на методе долговременного участвующего наблюдения за будничным поведением, образом мышления этноса и последующим осмыслением их исторических корней. Опыт автора позволяет ему использовать этот метод для сравнительного изучения менталитета японцев и немцев.

Огуро отмечает, что уже давно существует миф о сходстве двух народов. Спросите у немца, есть ли, по его мнению, что-то общее, сходное у немцев и японцев, и вы, вероятно, услышите такой ответ: «Оба народа — прилежны, усердны, толковы, заботятся о порядке и дисциплине»(Oguro, 1984: 15). Скорее всего, именно в такой последовательности, соответствующей иерархии «старых немецких добродетелей», нижется цепочка сходства у немца. На заданный японцу аналогичный вопрос ответ, скорее всего, будет звучать так. «Сходство двух народов в том, что и японцы, и немцы умны». В интеллигентских кругах Японии можно услышать такие усуждения: «Оба народа — «цуёй» (сильны), оба умеют логически мыслить».

Миф о сходстве японцев и немцев существует (по крайней мере, в Германии) давно, и его истоки, по мнению автора, следует искать именно в Германии. Хотя японцы проявляют повышенный интерес и симпатии к приезжающим в их страну немцам, от них никогда не услышишь, что немцы похожи на японцев. Японский вклад в возникновение мифа о сходстве связан скорее с их стремлением стать похожими на немцев».

«Многие немцы в Японии испытали на себе, как японцы, обычно внешне равнодушные и сдержанные при встрече с иностранцами, радостно реагируют всем своим видом на слова «я из Германии» или «я — немец». Вдруг на лицах, только что казавшихся непроницаемыми, появляется дружеский интерес и расположение, и нередко кто-нибудь дерзнет попробовать быть немцем» (там же).

После революции Мэйдзи (1867–1868) при осуществлении реформ Япония многое заимствовала из Германии: при создании новой армии, в области права, социального законодательства, школьной системы — вплоть до музыкального воспитания. Лидеры революции и японские реформаторы считали, что германский (до 1871 г. — прусский) опыт государственного строительства более подходит для Японии, чем опыт других европейских стран, и ближе им, чем китайская модель развития. «Они так думали и так решили, хотя Япония до этого времени почти все формы своей культуры переняла из Китая» (там же: 16),

Заимствования из немецкой культуры в послемейдзийскую эпоху составляют ядро третьего этапа в истории японских заимствований у других культур (первый этап — адаптация корейской культуры в V–VI вв.; второй — китайской культуры начиная с VI в.; третий — западной, преимущественно германской, с последней трети XIX в. до окончания второй мировой войны; четвертый — американской, после второй мировой войны). Вынужденная послевоенная американизация японского общества, сопровождавшаяся заменой созданных по немецкому образцу социальных, политических, юридических, военных и образовательных систем и институтов на американские образцы, встречала поначалу сопротивление японцев. Многие из них оглядывались тогда назад, в те «добрые старые времена», — когда японцы жили «под добровольно избранным немецким влиянием», когда немецкий в школе учили по Гете и Канту. От довоенного поколения в это время можно было услышать такие слова: «Почему мы должны американизироваться?!»

Бурный экономический подъем, «экономические чуда» в послевоенных ФРГ и Японии способствовали новому распространению мифа о сходстве и духовном родстве двух народов. Правда, теперь уже говорили не столько о поведенческом сходстве, сколько о параллельном историческом развитии. В частности, утверждалось, что и в Японии, и в Германии модернизация происходила на почве, сохранявшей живые следы феодализма. Обе страны во время модернизации встали на путь милитаризации, обе были агрессорами во второй мировой войне. Япония и Германия (западная часть ее) после их поражения в войне были оккупированы американскими войсками и испытали на себе сильное влияние США. И наконец, «экономические чуда» в обеих странах заставили весь мир дивиться их послевоенным достижениям.

Существо этих аналогий, по мнению Огуро, состоит в том, что «Япония добровольно импортировала немецкую цивилизацию, ее культуру и трансформировала их внутренне так, что они стали ее собственными, и даже политически Япония шла по следам Германии.

Если эти параллели в истории обоих народов рассмотреть более подробно, тогда можно найти основания, приведшие к появлению мифа об их сходстве» (там же: 18).

Когда в Германии говорят о сходстве японцев и немцев, то имеют в виду не внешнее сходство или сравнимость двух культурно-исторических общностей, а такие черты, как образ мышления, прилежание, любовь к чистоте, деловитость, т. е. то, чем гордятся сами немцы и чем они редко наделяют другие, исключая японцев, народы.

В то же время, когда в Японии говорят об отличии немцев от японцев, нередко указывают на их физическо-антропологические различия. Однако японцы, жившие подолгу в Германии и хорошо знающие немцев, никогда не придут, например, к заключению, что немцы неискусны, — мнению ложному, но распространенному среди японских обывателей, считающих, что у имеющих крупное телосложение немцев не может быть тонкости и искусности в работе, особенно в технике и точной механике. Личные наблюдения Огуро говорят ему о необычайной искусности немцев. А отдаваемые немецкой промышленностью предпочтения прочности и добротности товарной продукции объясняются не столько физической конституцией среднего немца, сколько исторически сложившимися культурными ценностями. В немецкой системе ценностей приоритет всегда был у практичности: хорошей считалась именно та вещь, которая служит долго и надежно, не требуя ремонта. Дизайну и эстетике отводилось второе место. Для японцев надежность и добротность вещи также важны, но не меньшее (а иногда, может, даже и большее) значение они придавали и придают сегодня дизайну, форме, эстетическим характеристикам, потому что форма и изысканность материала важнее, чем гарантия его надежности.

Эти различия в представлениях японцев и немцев формировались под влиянием экологических факторов, культурных ценностей и религиозных традиций двух народов.

Японцы издавна жили под постоянной угрозой природных катастроф. Землетрясения, регулярные тайфуны и наводнения разрушали жилища и мосты, сильные ливни вызывали оползни, уносившие с собой крестьянские дома, пожары также легко уничтожали строения. Поэтому японцы традиционно строили дома из дерева и бумаги. Их жизненный опыт, говоривший о том, что все созданное человеком не долговечно, что стены дома не способны защитить человека от могущественных сил природы, позволил японцам принять буддизм и его основную мысль о бренности всего сущего. Эта мысль четко отразилась в поговорке «Все изменчиво, все, что имеет форму, разрушается» (там же: 36), Смысл ее отличен от греческой na vra pel («все течет»). Опыт жизни подсказывал японцам, что дом нужно постоянно перестраивать и совершенствовать. Все это отложилось глубоко в их сознании и в отношении к вещам. «Все, имеющее форму, разрушается, это означает, что все нужно обновлять, все можно улучшать» (там же: 35).

Традиционная японская культура была культурой дерева и бумаги. Японцы достигли высокого технического совершенства в деревянном зодчестве, не используя гвоздей. Дома традиционно строились из дерева, двери делались из бумаги. Железо (и то низкого качества) использовали редко. Инструменты делали тоже из дерева, железо использовали только для соединения деталей. Поэтому японские инструменты служили недолго. Естественно, что недолговечность инструментов заставляла усовершенствовать и улучшать их. Обычай менять, например, инструменты, нисколько не жалея об этом, и участвовать в их совершенствовании издавна был принят в Японии.

«Эта традиция и сегодня оказывает большое влияние на современное производство и также на покупателя. Он, естественно, как и производитель, исходит из того, что вещь, которую он покупает, не должна служить вечно (там же: 36).

В пустившем глубокие корни представлении о непрочности и «невечности» вещей истоки любви японцев к дизайну, к эстетическому началу. «В их традиции эстетика играет центральную роль» (там же). В то же время эстетизм порожден также и глубоко проникшим в сознание (и бытующим даже сегодня на уровне подсознания) анимизме, легко прослеживаемым в наши дни под внешней рациональностью. Согласно этому представлению, в вещи поселяется дух ее владельца. Предметы, которыми ежедневно пользуется японец, например, его рисовая чашка и палочки, постепенно идентифицируются с личностью их обладателя. Если шеф забудет свою шариковую ручку, то служащий, уважающий своего начальника, будет осторожно обращаться с ней и положит на место, в то время как настрадавшийся от своего начальника подчиненный каким-либо образом попытается на отношении к этому предмету насолить боссу и воплотить свою мечту об отмщении.

Анимистическое отношения японца к вещам, которыми он пользуется, объясняет его ценностные ориентации, отдающие предпочтение дизайну перед прочностью и добротностью их выделки.

Немецкое представление о прочности и надежности как основных показателях качества вещи, предмета тоже имеет свои исторические корни. В прошлом в Германии основным строительным материалом был камень. Строения из него возводились навечно. Орудия груда изготовлялись из железа, если и прибегали для этих целей к дереву, то сделанные из него детали прочно крепились при помощи металла. На основе культуры железа и камня у немцев сложилось представление о долговечности и надежности как наиболее значимых качествах. Относительно сухой климат Германии был благоприятен для сохранности изделий из железа. Для немецкого ремесленника вполне естественно, что его дети наследуют не только профессию и мастерскую, но и рабочий инструмент. Такого рода отношения можно наблюдать и сегодня.

Материалы и техника, которые используются для изготовления прочных и надежных вещей, не позволяют делать их изысканно тонкими и эстетичными.

Помимо экологических, у ориентации на надежность и прочность есть и культурно-исторические корни. Это влияние иудео-христианских представлений о сотворении мира. В отличие от буддийского учения об эфемерности формы и вещи, глубоко запечатлевшегося в менталитете японцев, немецкое мышление складывалось под сильным влиянием библейских притч, обретших в Германии почти поговорочный характер. В них отразилось и отношение человека к труду; что люди производят, должно служить долго для их пользы — как творение божие. В библейских словах: «Сотворил Бог... И увидел Бог, что это хорошо», — слово «хорошо» означает не красоту или эстетическое восприятие мира, но функцию, устойчивость, порядок на небесах, в природе, в жизни.

Анализ различий между японским и немецким отношением к качественным характеристикам, вещей (прочность и надежность или эстетизм) на основе выявления культурно-исторических корней их менталитета, по мнению Огуро, свидетельствует о больших возможностях этнометодологического подхода, позволяющего объяснить глубинные истоки многих явлений в современной жизни разных народов, недоступные пониманию с формально-социологических позиций.

Как отмечает Огуро, японцев, впервые вступающих в контакт с немцами, нередко приводит в смущение их поведение, их манера общаться. Новички сетуют: «Немцы холодны. Особенно женщины». Иногда они могут даже сказать: «Немцы невежливы. Они не умеют смеяться или улыбаться тогда, когда у них нет личных оснований для этого, они не смеются просто для создания хорошей атмосферы, как это делают обычно японцы». В то же время японцы отмечают честность немцев, их надежность и умение дружить. Но не только новичков, а даже проживших в Германии долгое время японцев удивляет немецкая манера дискутировать. В качестве примера Огуро приводит рассказ одного знакомого ему японца. «Я не могу дискутировать с немцами. Так, один немец спрашивает меня, есть ли у японского языка какие-то связи с китайским. Я начинаю охотно объяснять ему, но тотчас получаю дополнительный вопрос по поводу употребленного мною слова: «Что ты понимаешь под словом культура?» Я объясняю, как я понимаю слово «культура». Тогда тут же следует возражение, что у меня старое или ложное понимание культуры. Вместо этого культуру следует понимать как... Если я защищаюсь, спор о значении слова «культура» разгорается дальше, тянется несколько минут, ведется очень обстоятельно, но все это не тема нашего разговора. Когда я затем просто возвращаюсь к его исходному пункту — отношению японского языка к китайскому, я чувствую, что этот поставленный самим немцем вопрос его совсем или почти не интересует. Свою долю — спор о понятии «культура» — он уже получил» (там же: 42).

Японцы также критикуют немцев за их одностороннее и схематичное мышление, их прямолинейность. Об этом говорят не только молодые люди, не имевшие еще опыта общения с немцами, но и те взрослые японцы, у которых этот опыт большой и у кого есть основательное знакомство с немецкой наукой и культурой. Японцев смущает, как они говорят, то, что немцам нужен «скелет мысли», а не сама мысль. Это не нравится японцам, предпочитающим целостность мысли, т. е. не только «скелет», но и «плоть».

Различия между японским и немецким способами ведения дискуссии имеют свои культурно-исторические корни. Японцы понимают слово или предложение в контексте ситуации, поэтому значения слов или предложений релятивны. В этом характерная особенность употребления японцами своего языка. Немцам антипатична такая релятивность в словоупотреблении, и они любят в случае необходимости отстаивать абсолютный смысл предложения или буквальное значение слова.

«Нас, японцев, — отмечает Огуро, — ... удивляет, как можно прибегать в качестве защиты к смыслу слова... Эта реальная целостная зависимость от слова или предложения чужда нам. Если японец однажды скажет слово «да», то другой японец еще не поймет эго буквально до тех пор, пока тот, кто сказал «да», не сделает дело. Японец верит делу, а не слову, которое он слышал, но которое не имеет еще для него подлинной ценности. Можно даже сказать, что помимо личных оскорблений японец не воспринимает произнесенное слово очень уж всерьез, во всяком случае он никогда не основывается на сказанном» (там же: 54).

Особенности такого отношения японцев к слову, по мнению автора, в структуре самого японского языка. В нормальной форме японского языка разделение между субъектом и объектом опускается, если содержание можно понять из контекста или из ситуации. Язык японца живет зависимостью от ситуации. Немец живет зависимостью от смысла слова, без которого он может потерять понимание ситуации.

«Немецкий способ ведения дискуссии и зависимость ее от буквального смысла слова или предложения... свидетельствуют о потребности в логике или, как это представляется нам, японцам, об их интегрированности в логическую систему» (там же: 55).

«Немецкий образ мышления постоянно ориентирован в первую очередь на теорию, невзирая на ее применимость и полезность. Еще удивительнее то, что немцы могут жить этим: доктринами, принципами, теориями и учениями» (там же: 56).

В отличие от американцев, чей образ мышления преследует практические цели применимости или полезности, немцы следуют чистой теории, абстрактной логике. Опыт преподавания в Германии (а японский исследователь вел не только научные семинары, но и занятия каратэ) убедил автора, что немецкий менталитет прежде всего ищет логической четкости. «Если я хочу, чтобы немец что-то понял, тогда я должен шаг за шагом, последовательно объяснить, что я хочу донести до его понимания. Я меньше удивлялся тому, что немцы так жаждут логики, чем тому, как и почему так получилось, что весь народ мыслит столь логически — даже злоупотребляет логикой — и столь энергично добивается ее» (там же: 58).

Истоки этой ориентации на теорию и логику, по мнению Огуро, в той роли, которую евангелистское учение отводило образованию. Под влиянием Лютера образование, и прежде всего университетское, заняло важнейшее место в жизни немцев.

Согласно учению Лютера, веру можно обрести благодаря учению, исследованию, пониманию, анализу и обдумыванию. Местом изучения и постижения христианского вероучения должен быть университет. Благодаря этому в лютеранских странах значение профессоров, и прежде всего профессоров теологии, стало очень большим, университеты стали главными центрами образования и формирования менталитета. Большое влияние университетов, естественно, предопределило и развитие народного образования, поскольку содержание и концепции образования были плодом творчества профессоров университетов, среди которых наиболее значительной была фигура Меланхтона — одного из крупнейших евангелистских теологов и в то же время выдающегося представителя гуманизма нового времени. Время, когда в Германии закладывалась система народного образования, было и временем зарождения новой науки, нового естествознания в университетах. Это было время расцвета образования в Германии, и сложившиеся тогда в высших слоях общества традиции запечатлелись в образе мышления немцев.

Японцы, мало знакомые с немцами, поначалу нередко сетуют на их холодность в общении. «Что мы, японцы, принимаем за холод, это их способ резкого выражения отказа при помощи слова «нет». Слово nein (нет) очень легко слегает у них с языка, если кто-либо спрашивает их о чем-то или что-то желает. Даже маленькие дети у них, как нам показалось, прежде чем сказать «мама», научаются говорить слово nein (нет)» (там же: 68).

В качестве примеров неожиданного и шокирующего японцев употребления немцами слова «нет» Огуро приводит две истории. Первая случилась с ним, когда как-то в одном немецком городе он поинтересовался у прохожего о местонахождении вокзала.

— Извините, не могли бы Вы сказать, где находится вокзал?

— Не имею представления.

«Когда я впервые получил такой ответ, — пишет Огуро, — я почувствовал себя совершенно одиноким и отвергнутым человеком. Я контролировал свой внешний вид, и поэтому сначала предположил, что в моем облике было что-то неприличное.

Но постепенно я начал понимать, что немцы обращаются со мной так не потому, что я иностранец, а потому, что это немецкая форма поведения... Если кто-то не может сделать или не знает чего-то, он говорит об этом ясно и однозначно и использует слово nein (нет), хотя бы это и было только начало ответа» (там же: 68–69).

Другой пример.

Один японец спросил немецкую девушку: «У тебя сегодня вечером есть свободное время?». — «Нет! Для чего?». — «Я хотел...», — начал было японец, но не нашел мужества закончить предложение словами «...пригласить тебя в кино!». Прозвучавшее в ответе nein (нет) парализовало его язык. Если бы подобный вопрос был задан им японке, то их диалог имел бы такое продолжение. Девушка: «Сегодня вечером? Минуточку. Что у меня сегодня вечером? Почему тебя эго интересует?». — Я бы хотел пригласить тебя в кино!». — «В кино? А на какой фильм?». — «Да. О Джеймсе Бонде, агенте 007». — «Да, сегодня неудачный день, мне нужно кое-что приготовить на завтра».

«Вокзальная история», о которой речь шла выше, в Японии выглядела бы также совсем иначе. На заданный вопрос: «Извините, Вы не можете мне сказать, где находится вокзал?», — японец отвечает обычно так (или, точнее, подобно этому): «Извините, я не знаю это точно. Я, как и вы, живу не здесь» (там же: 70).

Японцы при отрицании по возможности избегают слова «нет». Японский юноша, который хочет пригласить девушку-японку в кино, повел бы себя очень неразумно, если бы попытался повторить свое приглашение, перенеся его на другой день. Он понимает, что ответ «Сегодня — неудачный день» в действительности значит «я не хотела бы с тобой пойти в кино ни сегодня, ни завтра». Немец в таком случае, возможно, задал бы вопрос: «Когда же тогда ты можешь?» Но для японского стиля общения этот вопрос был бы лишним или бестактным, поскольку девушка своим первым ответом уже сказала ему «нет».

В «вокзальной истории» ошибку, согласно японским представлениям, допустил спрашивающий, задав вопрос о местонахождении вокзала человеку не из этих мест. Собственно говоря, извиниться за неуместный вопрос должен был бы задавший его, отвечавший, принеся извинения первым, взял как бы вину на себя. Прежде всего он не мог холодно ответить вопрошавшему и оставить его наедине со своей ошибкой.

Характерно также и то, что важнейшее в смысловом отношении слово японец ставит в конце фразы.

«...У немцев слово «нет» очень легко слетает с уст, японцы же при отрицании искусно и ловко обходятся без него. Ценой отсутствия у немцев непонимания становится чувство отверженности и покинутости у тех, кому предназначено это «нет». Немцы чувствуют это...

В японской манере общения все участвующие сохраняют лицо, но всегда есть опасность непонимания даже у японцев, не говоря уж об иностранцах» (там же: 71–72).

Чем же объясняются эти различия в манере общения? Немцы начинают с отказа или отрицания, используя решительное «нет», потому что в их культуре высоко ценится логика. Слово и дело для немцев прочно связаны. Сказанное равносильно сделанному. Если ты не сдержал слова, то ты обманщик и лжец. Если немец избегает слов «да» или «нет», его подозревают в том, что он хочет оставить себе лазейку. Дело зависит от сказанного. Неточное слово оставляет возможность уклониться от деяния. Это беспечный поступок, поскольку честь требует, чтобы слову соответствовало дело.

Если оценивать с этой — немецкой — точки зрения отказ японца исполнить какую-нибудь просьбу, не используя слова «нет», а лишь обозначив свою неудовлетворенность и дружелюбно смягчив ее, то немец, конечно, определенно не понимает, какое действие последует, так как он еще не слышал окончательного «нет». У него не появится чувства доверия к японцу, и он не поймет, что японец сказал «нет» по-своему. В этом случае немец может не разгадать связь между словом и делом, поскольку отсутствует слово «нет». Нужно дать четкий ответ, «да» или «нет». Это важнее, чем чувства спрашивающего.

Немцы нередко критикуют японцев за их стремление уклониться от отказа или отрицания, исходя из моральных соображений. По их мнению, такого рода поведение говорит о ненадежности человека, оно почти равнозначно нечестности. В системе моральных ценностей немцев честность занимает очень высокое место. Поэтому для них использование олова «нет» при отказе — это проявление честности, а японская привычка не произносить это слово в подобной ситуации принимается ими как проявление «японской нечестности».

Почему же немцы так легко произносят слово «нет»? Попытки получить ответ на этот вопрос у самих немцев привели автора к следующему выводу: если немец говорит слово «да» или «нет», то он обещает тем самым что-то сделать или подтверждает какой-то факт.

В довоенной Японии бытовало представление о бережливости немцев. Экономная и целомудренная немка преподносилась как образец для японских женщин. Однако японцы, которым после войны удалось побывать или учиться в Германии, смогли убедиться, что немецкая бережливость часто не столь положительная черта, как ее прежде трактовали многие японские экономисты, чьи взгляды формировались в довоенные и первые послевоенные годы под сильным влиянием немецкой экономической науки. У немцев бережливость нередко оборачивается скаредностью. Так, например, как правило, немецкие мужья оставляют заработанные ими деньги на своем счету. Жены даже не знают точно о заработках мужей, поскольку получают от них только определенную сумму денег на хозяйственные расходы. Побывавший в Германии японский исследователь Сакимура в своих впечатлениях от поездки рассказал, как однажды его друг-немец перешел из одной фирмы в другую только потому, что его жена узнала, сколько денег он заработал.

Немцы тратят большие суммы на помощь, отдавая эти деньги религиозным, частным и государственным благотворительным организациям, или, говоря словами Огуро, «они охотно тратят их на далекие, неконтролируемые цели, но когда сосед оказывается явно в нужде, они не могут отказаться от слов «пожалуйста, при случае верни долг» (там же: 117). «Если немец поможет кому-то деньгами, то всегда сопроводит этот акт словами: «Когда у тебя дела пойдут лучше, ты мне их отдашь» (там же).

Бережливость, экономия и в Германии, и в Японии — добродетели. Но в первой эти качества осмысливаются как хорошее ведение бюджета, когда деньги используются по плану, а не спонтанно на какие-либо незапланированные покупки. «Если японец хочет выпить, то тотчас же забирает какую-то сумму денег из другой части своего бюджета, например, из денег на одежду. Но если немецкая женщина видит что-то, что ей хочется купить, она невзначай не реализует свое желание, если должна взять на это деньги из другой части бюджета» (там же: 118). Эту добродетель самоконтроля немецких женщин Огуро наблюдал неоднократно. В чем же истоки бережливости, ставшей чертой немецкого национального характера?

С одной стороны, их можно обнаружить в протестантской этике, признававшей за религиозный долг аскезу труда и экономии. С другой стороны, их можно найти в еще более глубоких слоях немецкой истории. Природные условия Германии, позволявшие собирать урожай только раз в году, требовали большой бережливости.

По-иному относятся к ней японцы.

Примером этого развития в отношениях немцев и японцев к бережливости может служить «типичное» для них поведение при покупке наручных часов. Японец в течение всей своей жизни, начиная еще с дошкольного возраста, неоднократно меняет часы, руководствуясь не практическими соображениями или же обстоятельствами (такими, как «дефекты» в часах), но исключительно эстетическими причинами. Он чаще хотел бы носить новую красивую модель (там же: 120). Немец же относится к часам значительно бережливее: если они ломаются, он их чинит. Он не спешит покупать новые часы «не из-за денег», но из-за приоритетов. Для собственного удовольствия немец обычно не меняет часов, хотя он знает, что есть много новых моделей. Он будет ждать до тех пор, пока у него не появится «нужда» в новых часах» (там же).

В отличие от немецкой, бережливость японца распространяется прежде всего на себя, но никогда не касается гостя. «В японском языке слова, обозначающие бережливость и скупость, употребляются почти синонимично, прослыть скупцом — большой стыд. Поэтому японцы стараются быть в высшей степени щедрыми для других» (там же: 121). Японец, например, в присутствии дамы или кого-либо из своих коллег никогда не станет проверять счет в ресторане; если покупаемый им товар имеет в прейскуранте двойную цену, он купит его по более дорогой, потому что «страх перед пороком скупости» и связанный с этим стыд заставляют его тратить деньги.

В прошлом — в начале эпохи Токугава (1603–1867) — самураи не касались руками денег, они протягивали их друг другу из полуоткрытых веерах. Традиция такого презрительного отношения к деньгам пустила глубокие корни в Токио. Жители Осаки иначе относились к ним. В своей бережливости они походили на немцев. История зарождения капитализма в этом городе похожа на европейскую. Ее можно проследить по новеллам Сайкаку об осакских купцах, которые, стремясь накопить капитал, с юных лет были экономны и бережливы даже в том случае, когда речь шла о малых суммах.

Обе эти «философии отношения к деньгам» — осакская «бережливость» и токийское «потребительство» — сосуществуют в Японии и по сей день. Но есть общее, объединяющее их, — это щедрость в том случае, когда японец дает деньги другим, и боязнь произвести впечатление скупца. Это можно считать характерной особенностью японского отношения к деньгам.

Под влиянием японского антрополога Наканэ Тиэ в последнее время широкое распространение получило представление о Японии как об обществе с вертикальными иерархическими отношениями. Однако, замечает Огуро, для японца столь же важны и горизонтальные отношения, например, с друзьями, сотрудниками. Участие в общих с ними выпивках не является для него самоцелью, самое важное — контакт с коллегами. Вообще на поддержание межличностных отношений и связанных с ними различных форм совместного времяпрепровождения и подарки японцы тратят много денег.

Почему же японцы не берегут деньги так, как немцы, и легко расстаются с ними? Ответом на этот вопрос, по мнению Огуро, может служить один пример из его личной жизни. Однажды он сказал своему японскому другу: «Всякий раз, как я возвращаюсь из Германии в Японию, ты даешь мне много денег и, собственно говоря, содержишь меня. У тебя, должно быть, совсем нет денег. Тебе не следует делать этого для меня». «В Германии ты не можешь есть таких японских вещей, и когда мы сидим здесь и смотрим на море, тогда ты чувствуешь, что вернулся в Японию. Когда мы снова начнем работать, деньги появятся сами» (там же: 125). Последнее выражение имеет глубокий смысл, тесно связанный с историей Японии. В отличие от Германии, климат в Японии очень благоприятен для выращивания различных продовольственных культур. Япония — маленькая и горная страна. Для обработки и возделывания пригодна только маленькая прибрежная полоса. Природные условия и взрастили у японцев чувство прилежания. Имея мало пространства для занятия земледелием, они вынуждены работать энергично, используя буквально каждый клочок и уголок земли. Все это необходимо для возделывания риса. Однако для произрастания других полезных растений условия в Японии очень благоприятны. В горах растет много различных съедобных трав, их не нужно выращивать, они в изобилии произрастают сами. Нужно только прийти туда и собрать травы. Вместо разведения скота японцы для получения необходимых животных белков и жиров могут довольствоваться дарами моря. Как отмечает японский этнограф Т. Сабата, в XIII и XIV вв. в Европе урожай был сам-3 или сам-4. И только в XIX в. был в этой области достигнут некоторый прогресс: он стал сам-5 или сам-6. В Японии же уже в эпоху Токугава (1603–1867) урожай риса составлял сам-30 или сам-40.

Если японец нуждался в продовольствии, он мог отправиться в горы и собирать там травы или выйти в море и заняться рыбной ловлей. Тяжелейшая работа была на рисовом поле. Когда появлялись ростки риса, их нужно было пересадить, ползая в болоте и высаживая в правильном порядке на равном расстоянии друг от друга. Через некоторое время поля при 35-градусной жаре очищали от сорняков. Крестьяне могли и могут сегодня собирать два урожая — риса и картофеля. Зима очень короткая, и рост трав продолжается непрерывно.

«Итак, прежде чем подумать о том, сберегать или экономно тратить собранное, японец думает, получит ли он благодаря своему труду возможность питаться. Поэтому у японцев всегда было прочное представление о следующем соотношении: если есть работа, есть и пища; этому соответствует и их сегодняшнее представление о деньгах» (там же: 126).

Многие японцы, рассказывая в Японии о Германии и образе жизни немцев, отмечали все без исключения сходство двух народов, но также все без исключения не объясняли конкретно, в чем оно состоит. «Основанием для этого, вероятно, служит то, что эти исследователи после своего пребывания в Германии должны были писать о ней и искать материал прежде всего в Японии» (там же: 165). Но миф о сходстве возник поначалу не в Японии, а в Германии. «Когда японец обращает внимание на немцев, он не находит сходства, а обнаруживает много областей, в которых японцы научились у немцев. Многому — явно или не столь явно — японцы научились у немцев и многое переняли у них, так что первоначальное сходство двух народов не очень легко установить» (там же).

Если говорить о том, какие сходства с собой обнаруживают у немцев японцы, то это именно «немецкие добродетели» — прежде всего, чистота, спокойствие и порядок. «Когда немцы живут в Японии, им нравятся чистота, чувствительность японцев к шуму и порядок не как что-то особенное, но как очень близкое и любимое ими. Когда немцы после путешествия по Азии приезжают в Японию, где шум контролируется и не существует проблем гигиены, они чувствуют себя как дома. Но когда японцы после путешествия по другим европейским странам прибывают, наконец, в первый немецкий город, они говорят: «Улицы необычайно чистые». А когда японец имеет счастье быть приглашенным в немецкую семью и увидеть немецкий дом изнутри, тогда он еще раз подивится немецкой любви к порядку и чистоплотности.

В отношении чистоплотности японцы не уступают немцам, а в отношении порядка проявляют больше щедрости. У японских мужчин более позитивное мнение о гениальном беспорядке, чем у немецких. И все же в Японии способность к поддержанию порядка считается также той меркой, по которой можно судить о человеке, в этом отношении японцы очень чувствительны» (там же: 166).

Любовь немцев к гигиене и чистоте имеет свои культурно-исторические корни в ужасных эпидемиях средневековья, и прежде всего в страхе перед заболеванием туберкулезом, единственным средством предупреждения которого долгое время были гигиенические предосторожности. Истоки японской чистоплотности — в синтоистской религии. Синтоизм проповедует гигиену и способствует поддержанию ее.

Один немецкий исследователь определил японскую культуру как «культуру тишины». Однако повседневная жизнь у японцев не так спокойна, как у немцев. Но и японцы, и немцы очень чувствительны к шуму и видят в нем одного из самых больших своих врагов. Во время пребывания Огуро в Германии его удивляла, как он заявляет об этом сам, почти невротическая озабоченность немцев тем, как бы шумом не доставить беспокойство соседу. Особенно поражает японцев тишина и спокойствие на улицах немецких городов в воскресные дни. Хотя не существует никаких законов, ограничивающих торговлю или движение автомобильного транспорта, в эти дни недели в городах Германии царит тишина. Если боязнь обеспокоить соседа можно объяснить законопослушанием немцев, опасающихся наказания за нарушение запретов, то желание блюсти воскресный покой имеет свои корни в религиозной традиции. Идея отдыха на седьмой день недели — воскресенье — восходит к библейскому сказанию об отдыхе Бога-отца на седьмой день творения мира. В иудаизме днем отдыха является суббота, у христиан им стало воскресенье. Традиция отдыха в этот день недели особенно прочно укоренилась в Германии.

Японцы тоже очень чувствительны к шуму, и он нередко становится причиной печальных исходов.

Общей склонностью японцев и немцев является и любовь к природе. Путешествия, странствия и прогулки популярны и в Японии, и в Германии. Однако у японцев они наполнены оригинальным содержанием. Японцы хотят в тишине и покое воспринимать природу всеми пятью чувствами, и в таком восприятии покой — это часть природы. Считающиеся в Японии культурными люди должны уметь также наслаждаться покоем.

Немцы и японцы известны своим прилежанием и признают наличие этого качества друг у друга. Но представления об их прилежании различны. Когда речь идет о прилежании японцев, это представление о едином народе, трудящемся старательно как муравьи день и ночь. Образ немецкого прилежания — это представление о непрерывной работе над научными исследованиями.

Если немецкое прилежание направлено на то, чтобы в короткий отрезок времени с большим напряжением сил выполнить большие замыслы, то японское прилежание включает прежде всего установку на работу. Японский крестьянин очень заботливо возделывает свое маленькое поле, каждодневно наблюдая за ним. Летом, когда поля плохо орошаются водой, он пытается использовать для полива даже питьевую воду, энергично и постоянно борется с сорняками, все время думает о том, как бы со своего небольшого участка собрать больший урожай. Он озабочен обогащением семян для посева, получением хорошего удобрения и усовершенствованием методов возделывания. «Он живет 24 часа в сутки для своего поля. И все члены семьи солидарны с ним в ответственности за поле» (там же: 170). Такое отношение к работе переносится в Японии и на фабричный труд.

«Вера в то, что немцы и японцы разумнее других народов, связана с их прилежанием. Под этим подразумевается, вероятно, не ум априори, а образованность» (там же).

Пруссия в 1794 г. установила обязательное школьное образование — на 90 лет раньше Англии. Но еще задолго до этого начиная со времени Реформации немцы могли получать образование в церковных школах. Поэтому истоки интереса немцев к образованию следует искать не только в удовлетворении практических требований жизни, но и в представлении о религиозном долге. «Для немцев образование или интеллектуальное обучение уже давно связаны с мыслью о долге. В других странах нужно приложить большие усилия, чтобы убедить народ в необходимости обязательного образования. Немцы учились чрезвычайно серьезно потому, что для них образование является гражданским долгом» (там же: 171).

Через обязательное образование — сначала церковное, затем государственное — немцы со временем развили свой интеллект, достигнув в этой области высокого уровня. «Японцы охотно называют немцев интеллектуальным народом. Но они достаточно сдержанно относят это определение к самим себе. Однако другие азиатские народы называют японцев думающим народом» (там же). Историко-географические условия Японии создали благоприятный фон для развития у ее жителей вдумчивого отношения к миру: природная среда и ее освоение требовали от человека постоянного изучения ее, улучшения технологии для оптимального использования мелких земельных участков. Необходимость разумного отношения к земле впоследствии в эпоху Токугава была дополнена и созданием широкой системы школьного образования, позволившей развить интеллектуальную жизнь в стране и воспитать уважительное отношение к интеллекту. Поэтому, отмечает Огуро, «когда и японцы и немцы считают друг друга разумными народами и этого же взгляда придерживаются и другие народы, речь идет об их интеллекте, истоки которого в истории формирования наций» (там же: 172).

Л. М. Ермакова

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Oguro Tatsuo. Jhr Deutschen — wir Japaner: Ein Vergleich von Mentalitat u. Denkweise. Dusseldorf. Wien: Econ. 1984. 176 S.