http://national-mentalities.ru/diversity/russkij_nacionalnyj_harakter_i_mentalitet/a_v_pavlovskaya_krestyanskaya_osnova_russkogo_haraktera/tradicii_krestyanskogo_mira_i_sovremennost/

Электронная база данных

Национальные менталитеты:

их изучение в контексте глобализации и взаимодействия культур

Под редакцией проф. А. В. Павловской и канд. полит. наук Г. Ю. Канарша
Сайт создан при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект №13-03-12003в)

Главная/Этнокультурное многообразие России/Русский национальный характер и менталитет/Павловская А. В. Крестьянская основа русского характера/

Традиции крестьянского мира и современность

Община была формой организации жизни крестьянства. Фундаментом существования были земля и сельскохозяйственный труд. Давние исторические традиции, принявшие форму свого рода неписанных законов, определяли ход повседневной жизни крестьянина.

Важнейшей чертой крестьянской жизни являлась тесная связь с землей, то, что Г. Успенский называл «власть земли». Интересные свидетельства содержат исторические источники. В памятниках XII–XIV вв. повсеместно встречается понятие «Русская земля» и нигде нет выражения «русский народ». «Русская земля» включала в себя все: и территорию, и владение, и население, и даже войско, представляющее ее в чужих странах. Историк Ф. И. Буслаев подметил, что «у нас в старину вместо отечества говорилось просто земляРусская земля» (Колесов, 2000: 272, 273). Особое отношение к своей земле, как видно из истории, характерно не только для крестьян, но и для каждого русского человека.

Герои русских былин — богатыри, обладающие могучей силой. И самый сильный из них — Святогор. Одна из былин рассказывает: «Поехал Святогор путем-дорогою широкою, и по пути встретился ему прохожий. Припустил богатырь своего добра коня к тому прохожему, никак не может догнать его: поедет во всю рысь, прохожий идет впереди; ступою едет, прохожий идет впереди. Проговорит богатырь таковы слова:

— Ай же ты, прохожий человек, приостановись не со множечко, не могу тебя догнать на добром коне.

Приостановился прохожий, снимал с плеч сумочку и кладывал сумочку на сыру землю. Говорит Святогор-богатырь:

— Что у тебя в сумочке?

— А вот подыми с земли, так увидишь.

Сошел Святогор с добра коня, захватил сумочку рукою, — не мог и пошевелить; стал здымать обеими руками, только дух под сумочку мог подпустить, а сам по колена в землю угряз. Говорит богатырь таковы слова:

— Что это у тебя в сумочку накладено? Силы мне не занимать стать, а я и здынуть сумочку не могу.

— В сумочке у меня тяга земная.

— Да кто ж ты есть и как тебя именем зовут, звеличают как по изотчины?

— Я есть Микулушка Селянинович» (Былины, 1988: 35).

Микула Селянинович, который сильнее самого сильного богатыря, — единственный герой-крестьянин в былинах. Он пашет землю, и ему одному подвластна тяга земная.

Что-то очень древнее, доязыческое сохранилось в отношении к земле на Руси. «Мать сыра земля» — она и накормит, она и успокоит в конце жизни. И посмертное пожелание человеку звучит: «Пусть земля тебе будет пухом!»

Этнографические данные (см.: Тульцева, 1995) свидетельствуют о том, что вера в особую силу земли, в то, что она могла и наказать, и исцелить, сохранялась в России до начала XX в. Долго сохранялись древние обычаи, например целование земли и клятва ею. Или обряд прощания с землей, выполнявшийся стариками: почувствовав приближение смерти, крестьянин шел в поле, кланялся ей и говорил: «Мать сыра земля, прости и прими меня».

Православие также всячески поддерживало идею праведности земледельческого труда. Святой Димитрий Ростовский во второй половине XVII в. говорил о том, что земледелие «есть самое необходимое искусство; ему научил человека Сам Бог, когда создал его. Итак, да не устыдится земледелец простого звания своего, и никто да не попрекнет его незнатностью происхождения его: из земледельцев выходили и цари, и св. угодники Божии» (Русские, 2005: 189).

Земля для русского крестьянина — это сама жизнь. В России неурожай всегда приводил к голоду. Новгородская I летопись под 1127 г. рассказывает о морозе, который убил весь хлеб, после чего «и бысть голод», «велика скорбь бяше в людях и нужа», неурожай становился общенародным бедствием (Греков, 1946: 37). То же самое происходило в XIX и XX вв. Не странно ли это, ведь была и другая пища — в лесу дичь, травы, орехи, в реках рыба. Для поддержания жизни можно было что-то придумать, запасти, поискать. В конце концов, Робинзон Крузо выжил на необитаемом острове почти без ничего, и история говорит о том, что такие случаи не были исключением. Такое впечатление, что отсутствие урожая парализовало волю крестьян, воспринималось как некое испытание или даже наказание свыше, своего рода гнев земли, которому надо было покориться и принять свою участь.

Земля для русского человека была воплощением родины. Уходя в странствия, крестьянин брал с собой горсть родной земли, унося ее частицу с собой, чтобы сохранять с ней связь. Уже в XX в., после окончания Великой отечественной войны, если была возможность, родственники везли на могилы солдат, похороненных на чужбине, горсть земли с родины. Да и до сих пор этот обычай сохраняется как дань традиции.

Земля, на которой жили и трудились его предки, была для крестьянина главным мерилом ценностей. Именно ее шли защищать от неприятеля. В советской песне про танкистов 1930-х гг. поется: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, / Но и своей — вершка не отдадим». И не отдали ведь, как вскоре показала жизнь.

О земле мечтали в крестьянских утопиях. В самые непростые периоды крестьянского существования ждали всегда не свободы, не богатства, а земли. В романе М. А. Булгакова «Белая гвардия» передается ожидание в крестьянстве «той вечной, чаемой мужицкой реформы»:

— Вся земля мужикам.

— Каждому по сто десятин.

— Чтобы никаких помещиков и духу не было.

— И чтобы на каждые эти сто десятин верная гербовая бумага с печатью — во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку и так далее.

— Чтобы никакая шпана из Города не приезжала требовать хлеб. Хлеб мужицкий, никому его не дадим, что сами не съедим, закопаем в землю.

— Чтобы из Города привозили керосин.

Вот он, предел народных желаний, таких простых, но невыполнимых ни при какой власти.

Писатель-народник Г. Успенский предсказывал: «Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестьянина, — добейтесь, чтоб он забыл «крестьянство», — и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идет от него» (Успенский, 1987: 479). Жизнь подтвердила его правоту. Того народа, который он любил, в котором он разочаровался, а потом снова понял и простил, больше нет. Связь с землей была порвана и появилась «новая общность людей».

В отношении крестьян к земле сложилась необычная ситуация, оказавшая важное воздействие и на другие стороны жизни. Крестьяне считали землю своей, вне зависимости от того, кому она принадлежала (иногда вместе с ними): помещикам, императорской семье, государству, монастырям. Существовало понятие «Божья земля», это было понятно, в крайнем случае «царская». В том смысле, что царь ее распорядитель. А работать на ней поставлен, Богом ли, царем ли, мужик. Еще в актовом материале XIV–XV вв. в связи с земельными спорами многократно упоминается формула: «земля великого князя, а нашего (крестьянского) владения» (Русские, 2005: 534).

Согласно народным представлениям земля находилась во владении общины, которая передавала ее в пользование крестьянину. Понятие права собственности на землю в крестьянской среде вообще отсутствовало. При этом крестьяне не отрицали власть царя или помещика, но «мы — барские», а «земля — наша, общинная». Смешение понятий собственности, владения и пользования оказалось характерным и для других сторон русской жизни. Собственность никогда не была для русского человека понятием, связанным с законом, понятием святым и неприкосновенным, как в западной культуре. Распространенное в XX в., в советский период, понятие «социалистическая собственность» еще больше запутало ситуацию.

Именно в этом отношении к земле кроется одна из причин крестьянского недовольства реформой Александра II. Весь мир восторгался условиями освобождения русского крестьянина. Англичане провозгласили, что «время азиатской России прошло, европейская Россия пробивает себе дорогу» (Dixon, 1870: 330). Американские отзывы были более восторженными. В статье, опубликованной вскоре после «Манифеста об отмене крепостного права», Александр II провозглашался «величайшим благодетелем тысячелетия — воином, который восстановил мир, монархом, который, согласно воле Божьей, установил порядок и, согласно воле народа, его поддерживает; истинным христианином, который сделал из 40 миллионов крепостных 40 миллионов человек» (Russian…, 1984: 34). Напомним, что в Соединенных Штатах одновременно шло освобождение рабов, сопровождавшееся гражданской войной, и представить себе, что рабов освободили с правом выкупа куска плантации, на которой он работал, было просто невозможно.

А крестьянство осталось недовольно, несмотря на вполне благоприятные для него условия, все волновалось, все искало «подлинный» манифест. «Свобода» была для них абстрактным понятием, а «земля» — вполне конкретным. И то, что теперь они должны были выкупать свою землю, ту, на которой работали их предки испокон веков, вот это было, по их мнению, несправедливо. Не случайно, видимо, Николай I и другие правители перед ним никак не могли решиться провозгласить отмену крепостного права. Не потому, что были варвары, было очевидно, что это явление устаревшее, не вписывавшееся в современное развитие страны, а потому, что боялись, не знали последствий, чувствовали, что для России с ее своеобразным крестьянским мировоззрением это может кончиться катастрофой.

Путаница в понимании собственности, особое отношение к земле, общинный уклад жизни, предпочтение устного слова письменному привели к своеобразному представлению о законности в России. Понятия «писаный» и «неписаный» закон были делом обычным, причем последнему отдавалось предпочтение. Законы земли, общины были вечными и справедливыми, остальные, написанные людьми, чиновниками, не понятны и не нужны крестьянину. Они связывались в его сознании с приездами начальства, с допросами, неприятностями и часто с несправедливостью. Обойти их в том случае, если они шли вразрез с собственными представлениями о справедливости, считалось делом правильным. Латинскому выражению «закон суров, но все же он закон», на котором базируется европейское законопослушие, русский крестьянин противопоставил пословицу «закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло» (т. е. крути им, как хочешь, в своих интересах). Эта позиция оказалась очень живучей в России.

«Власть земли» распространялась не только на крестьянское население страны. В чем-то схожее отношение царило и в помещичьей среде. В России сложился своеобразный тип хозяйствования — помещичья усадьба, которая в своем идеальном виде представляла хорошо организованное земледельческое хозяйство, «возглавляемое» помещиком, барином. У такого хозяина и крестьяне жили хорошо, и благосостояние росло, и почет от всех был.

Подобного хозяина рисует С. Т. Аксаков в «Семейной хронике» в образе дедушки Степана Михайловича: «Вышед в отставку, несколько лет жил он в своем наследственном селе Троицком, Багрово тож, и сделался отличным хозяином. Он не торчал день и ночь при крестьянских работах, не стоял часовым при ссыпке и отпуске хлеба; смотрел редко, да метко, как говорят русские люди, и, уж прошу не прогневаться, если замечал что дурное, особенно обман, то уже не спускал никому… Скоро крестьяне его пришли в такое положение, что было не на кого и не за что рассердиться».

Даже те дворяне, кто подобно цитируемому ниже А. С. Пушкину, никогда толком и не жили в своих деревнях, чувствовали эту тягу, своего рода долг перед землей: «Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит через переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете. Тем и я кончу. Выйду в отставку, женюсь и уеду в свою саратовскую деревню. Звание помещика есть та же служба. Заниматься управлением трех тысяч душ, коих все благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши...» (Пушкин, 1948: 52).

Во второй половине XIX в. началось еще одно своеобразное «хождение в деревню», но в данном случае не народническое, а помещичье. Многие помещики оставляли города и отправлялись в имение заниматься хозяйством. Особенно популярным это стало после отмены крепостного права, когда для одних это стало способом существования, для других — возможностью попробовать силы в новых экономических условиях и выбиться в люди. Все эти цели имел в виду известный поэт А. А. Фет (1820–1892), когда неожиданно бросил все и купил небольшую усадьбу Степановка в Мценском уезде.

Личная жизнь Фета была полна тайн и загадок. Родился и вырос он в семье богатого орловского помещика А. Н. Шеншина и его жены-немки, привезенной им из Германии. В 14 лет вдруг оказалось, что мальчик совсем даже не Шеншин, а Фет, сын бедного немецкого чиновника, у которого богатый русский барин увез (по некоторым слухам — купил) беременную будущим поэтом жену. Это означало потерю всего — дворянства, состояния, положения в обществе, даже русского гражданства. Неожиданное открытие незавидного происхождения стало для Фета настоящей катастрофой в жизни. Всю свою последующую жизнь он пытался разными способами — службой, прошениями, даже обманом — восстановить свое положение.

Сорок лет ушло на то, чтобы добиться права носить фамилию Шеншина, в возрасте 53 лет оно ему было даровано. Он просил своих близких никогда больше не называть его Фетом, так отвратительно было ему звучание этой фамилии. Но вот ведь парадокс: в историю он вошел все-таки как поэт Фет, и теперь она звучит громче, чем забытый всеми Шеншин. Это чутко угадал И. С. Тургенев, иронизировавший в письме: «… ак Фет, Вы имели имя, как Шеншин, Вы имеете только фамилию» (Фет, 2001: 16).

Неожиданным образом самым успешным начинанием в жизни Фета (не считая его поэтической деятельности, конечно) стало приобретение на средства жены небольшого имения Степановка. Злые языки поговаривали, что он именно из-за этого и женился на богатой дочери известного чаеторговца Боткина. В деревне Фет развернулся: внедрял новые методы, упорядочил хозяйство, разбил парк, занялся торговлей сельскохозяйственной продукцией. Работа была организована так четко (не это ли подтверждение немецкого происхождения поэта), а дела его шли так успешно, что Фет неожиданно разбогател. Он купил новые, уже богатые большие имения и заделался настоящим помещиком в том лучшем смысле этого слова, которое предполагало ведение хозяйства, а не прожигание жизни.

Совершенно по другим причинам, но примерно в то же время уехал в свою усадьбу граф Л. Н. Толстой. Сам он идеальным хозяином не стал, зато вывел тип крепкого хозяина нового типа в своем персонаже Левине. Очень остро ощущает его герой, дворянин, притяжение земли, он скучает без нее, жизнь в городе для него пуста, он даже пытается сам работать на земле наряду с крестьянами. Что, оказывается, не имеет смысла, у него свои функции и обязанности по отношению к земле — организатора, а не исполнителя работ. Именно помещики пробовали, экспериментировали с землей, внедряли новые методы. Пусть не всегда удачно, но через помещичьи хозяйства лучшие достижения распространялись и на крестьянские.

Вековая тяга к земле дает о себе знать и сегодня. В самом начале перестройки, в ходе выполнения продовольственной программы, намеченной правительством, городским жителям по всей стране стали раздавать участки земли. Вроде как «накорми себя сам», вот тебе земля, выращивай на ней, что хочешь. Участки давали маленькие, чаще всего по четыре сотки, но спросом они пользовались огромным. Сельскохозяйственная лихорадка охватила всю страну. Врачи, учителя, инженеры, люди, родившиеся и выросшие в городах и видевшие овощи и фрукты только на прилавках магазинов, с непередаваемым энтузиазмом стали выращивать на своих крошечных участках самые разные виды флоры. Забиваясь на выходные в переполненные электрички, они героически перевозили в один конец семена и саженцы, а в обратном направлении — урожай.

Какая-то древняя, вековая страсть к земле, своей земле, проснулась в этих давно оторванных от своих корней людях. Интересно, что дома на этих участках строили самые примитивные — сарайчик с кроватью и столиком, этого вполне хватало. В это же время, во второй половине 1980-х гг. — ветер перемен принес в Россию бразильские и мексиканские телесериалы, которые горячо полюбились россиянам. Жаркие страсти латиноамериканских героев нашли живой отклик в холодной России, стоящей на пороге больших перемен и с неуверенностью смотревшей в будущее. Из этих самых сериалов в русский язык почему-то вошло слово «фазенда», означающее усадьбу богатых собственников. Каждый владелец крошечного клочка земли, где стоял шалаш на двоих, а удобства находились в соседнем лесу, давясь в загородном автобусе, весело делился с окружающими: «Вот, на свою фазенду еду». А зимой гордые «землевладельцы» сообщали своим гостям: «Это мы на фазенде вырастили». Так для многих и остались эти крошечные земельные участки с примитивными домиками, всколыхнувшие вековую тоску русского человека по своей земле, экзотическими фазендами.

Сегодня этот сельскохозяйственный бум не так заметен, его затмило грандиозное коттеджное строительство. Однако для тех, у кого нет возможности построить себе особняк, садовые участки по-прежнему актуальны: и кормят, и дарят удовольствие от общения с землей и природой. Да и за шикарными высокими заборами иногда скрываются дорогие сердцу каждого россиянина огороды. Нередки случаи, когда состоятельные дети пытаются остановить своих родителей в их упорном стремлении выращивать растения своими руками: ведь все дары природы теперь можно купить на любом рынке или в супермаркете. И вот тайком, пока сын или дочь на работе, неугомонные мамы высаживают свои заветные грядки. А дети (по молодости) не понимают, что дело не в экономии или беспокойном характере родителей, а в каком-то высшем удовольствии, получаемом от единения с природой, от процесса созидания.

В земледельческом труде всегда есть элемент чуда. Каждый год крестьянин как бы присутствовал при рождении новой жизни: бросил сухое зерно, оно взошло, превратилось в колосящееся поле, потом, в свою очередь, дало крестьянину возможность питаться и продолжать жизнь. И так бесконечно. Это чудо древнее, вечное, еще библейское: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Евангелие от Иоанна, глава XII; и эпиграф к «Братьям Карамазовым» Ф. М. Достоевского)

Не случайно в русском языке встречаем: «уродился хлеб», «земля не родит», «урожай». Земля рожает, а крестьянин оплодотворяет ее, а потом принимает роды. Таким образом, труд крестьянина приобретал высокое, почти сакральное значение, наполнялся особым смыслом. Из этого проистекали и многие особенности крестьянской натуры, так раздражавшие русскую интеллигенцию.

Г. Успенский приводит несколько характерных эпизодов, демонстрирующих, как он считает, отсутствие здравого смысла в крестьянах. Один из них о сенном прессе, который достался деревне от одного хозяина-неудачника. Крестьяне решили сами прессовать сено и возить его в Петербург. Продавали его там с большой выгодой для себя. Но на следующий год в Петербурге у них отказались принимать сено — оказалось, что они для веса прошлым летом засовывали в середину то полено, то камень, то навоз. С особой горечью Успенский пишет о том, что теперь за дело взялись два англичанина, все организовали, скупают у тех же крестьян за копейки сено и богатеют год от года.

Огорчало его и болото, которое, после того как сходил снег, фактически отрезало деревню от окружающего мира. Работы, по его подсчетам, было на два воскресенья, доходность мест значительно бы выросла, но, переживает народник-интеллигент, ни предки этих крестьян не догадались за столетия сделать дорогу, ни их потомкам она не достанется. Зато обмер земли во время переделов превращается в очень длительную, особую и совершенно ненужную, с его точки зрения, церемонию. За это время можно было несколько болот замостить.

Действительно, у крестьян отсутствовал здравый смысл в том значении, которое в него вкладывали некрестьяне. Тот здравый смысл, который направлен на извлечение материальной выгоды, на получение прибыли, на увеличение доходов. Для крестьянина был важен сам труд, даже не ради пропитания, а тем более извлечения прибыли. Он участвовал в важном, вечном, мистическом процессе возрождения жизни. Его труд и был смыслом существования.

Да и на что ему прибыль, если земля-кормилица давала ему практически все, в чем он нуждался. Разного рода материальные соблазны появились поздно, к концу XIX в., с развитием капиталистического производства и, как следствие, появление товаров, потоком хлынувших в деревню. А до этого много веков деревня фактически обеспечивала себя всем сама. Извлечение же прибыли означало просто ненужные, с точки зрения крестьянина, хлопоты. А вот переделы и обмеры были действительно священнодействием, ведь речь шла о самом главном — о земле.

Крестьянину проще было сдавать сено англичанам за копейки, чем организовывать целое дело, производство и сбыт, отрывать себя от привычных дел, потом, может быть, еще и расширяться, покупать новый пресс. И ради чего? Зато можно представить, сколько радости и разговоров потом еще долго было по поводу того, как они ловко всех обманули, подсунув всякую ерунду вместо сена.

В советское время был популярен анекдот:

— Ну что ты все сидишь, ничего не делаешь!

— А зачем?

— Ну, денег бы много заработал.

— А зачем?

— Отдыхал бы потом в свое удовольствие.

— А я и так отдыхаю.

В каком-то смысле он передавал крестьянскую логику касательно труда ради прибыли.

А болота? Да, с точки зрения развития коммерческих отношений конечно они мешали передвижению. А с точки зрения крестьянской — в каком-то смысле защищали, никто зря не полезет. Вспоминается некрасовский Савелий-богатыр из поэмы «Кому на Руси жить хорошо?», который убил вместе с другими крестьянами немца Фогеля, обманом заставившего их сделать болота проходимыми. С нежностью вспоминает он времена, когда деревня была неприступной для посторонних:

— А были благодатные

Такие времена.

Недаром есть пословица,

Что нашей-то сторонушки

Три года черт искал.

Кругом леса дремучие,

Кругом болота топкие.

Ни конному проехать к нам,

Ни пешему пройти!

Конечно, это не значит, что не было предприимчивых крестьян, которые не боялись и не ленились втянуться в деловые отношения. Все знаменитые купеческие династии XIX в. — богатеи из богатеев — вышли из крестьян. Но в том-то и суть, что те, кто имели коммерческую жилку, уходили из деревни, начинали свое дело. А те, кто оставались, делали свое.

Отметим, кстати, что подобного рода отсутствие здравой логики отмечали и в других сословиях как общенациональную черту. А. П. Чехов в повести «Моя жизнь» удивлялся от лица своего героя: «В думе, у губернатора, у архиерея, всюду в домах много лет говорили о том, что у нас в городе нет хорошей и дешевой воды и что необходимо занять у казны двести тысяч на водопровод; очень богатые люди, которых у нас в городе можно было насчитать десятка три и которые, случалось, проигрывали в карты целые имения, тоже пили дурную воду и всю жизнь говорили с азартом о займе — и я не понимал этого; мне казалось, было бы проще взять и выложить эти двести тысяч из своего кармана». Чем-то напоминает крестьянскую историю с осушением болот.

Очень наглядно передает Л. Н. Толстой в романе «Анна Каренина» «борьбу» Левина с крестьянской натурой, бесполезность этой борьбы и, наконец, осознание героем необходимости принять все как есть. Пространность цитаты оправдана глубоким проникновением писателя во внутренний мир крестьянина: «Полюбовавшись на приплод нынешнего года, который был необыкновенно хорош, — ранние телята были с мужицкую корову, Павина дочь, трех месяцев, была ростом с годовых, — Левин велел вынести им наружу корыто и задать сено за решетки. Но оказалось, что на не употребляемом зимой варке сделанные с осени решетки были поломаны. Он послал за плотником, который по наряду должен был работать молотилку. Но оказалось, что плотник чинил бороны, которые должны были быть починены еще с масленицы. Это было очень досадно Левину. Досадно было, что повторялось это вечное неряшество хозяйства, против которого он столько лет боролся всеми своими силами. Решетки, как он узнал, ненужные зимой, были перенесены в рабочую конюшню и там поломаны, так как они и были сделаны легко, для телят. Кроме того, из этого же оказывалось, что бороны и все земледельческие орудия, которые велено было осмотреть и починить еще зимой и для которых нарочно взяты были три плотника, были не починены, и бороны все-таки чинили, когда надо было ехать скородить…

Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал только тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти по снегу. И никогда Левин не мог добиться этого.

— Народу нет. Что прикажете с этим народом делать? Трое не приходили. Вот и Семен...

— Ну, вы бы отставили от соломы.

— Да я и то отставил.

— Где же народ?

— Пятеро компот делают (это значило компост). Четверо овес пересыпают; как бы не тронулся, Константин Дмитрич.

Левин очень хорошо знал, что «как бы не тронулся» значило, что семенной английский овес уже испортили, — опять не сделали того, что он приказывал…

Приказчик слушал внимательно и, видимо, делал усилия, чтоб одобрять предположения хозяина; но он все-таки имел столь знакомый Левину и всегда раздражающий его безнадежный и унылый вид. Вид этот говорил: все это хорошо, да как Бог даст. Ничто так не огорчало Левина, как этот тон. Но такой тон был общий у всех приказчиков, сколько их у него ни перебывало. У всех было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.

— Как успеем, Константин Дмитрич, — сказал приказчик.

— Отчего же не успеете?

— Рабочих надо непременно нанять еще человек пятнадцать. Вот не приходят. Нынче были, по семидесяти рублей на лето просят.

Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта сила…

Некоторые из тех самых мужиков, которые больше всех с ним спорили за сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его, эти самые мужики весело кланялись ему и, очевидно, не имели и не могли иметь к нему никакого зла или никакого не только раскаяния, но и воспоминания о том, что они хотели обмануть его. Все это потонуло в море веселого общего труда. Бог дал день, Бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нем самом награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения посторонние и ничтожные».

Недостаток здравого смысла в обычном понимании, отсутствие стремления к материальной выгоде, накопительству, нестяжательство, своя, непонятная окружающим логика, порой на грани абсурда, приверженность чуду были важными чертами крестьянского менталитета. Отсюда и любовь к сказкам, чудесам, да еще и совершенно непрактичным и нелогичным. Ну, поймал ты щуку, выполняющую желания, ну, попроси мешок с золотом или дворец, так нет, надо зачем-то, чтобы печь из дома сама куда-то пошла. А попробуй вполне логично попроси у золотой рыбки новое корыто, тебя непременно накажут, и это всем понятно. Или сироту выгнали в лес, нашла она дом в диком лесу — полную чашу, все есть, казалось бы, отъешься за голодное детство, отдохни, спрячься. Так нет, ей скучно стало, вышла она на крыльцо и стала звать кого-нибудь в гости. Ну и дозвалась бабу-ягу. Отсутствие обычной логики в русских сказках вполне соответствовало народному духу.

Крестьянские предпочтения и интересы были непонятны другим, но отвечали его внутреннему и внешнему миру. Знакомый крестьянин, рядом с которым жил в деревне Успенский, совершенно не интересовался газетными новостями, которые ему пересказывал писатель. Зато несколько вечеров провел на крыльце, наблюдая за уточкой и пытаясь разгадать, как она спасает своих утят от коршунов, потаскавших других. И сколько было радости и восхищения, когда ее хитрость (она водила их в обход, через лопухи, а не напрямую, как другие) была разгадана. Тут был тот неподдельный интерес, который пытался вызвать своими газетами Успенский.

Интересно, что и в современном человеке живы элементы определенной абсурдности и отсутствия здравого смысла. Правда, ушла основа — земледельческий труд, остался только характер. Ну не удивляет ли иногда строительство роскошных особняков и отсутствие к ним подъездных дорог. То есть маленькую у дома сделают, но до нее надо доехать по рытвинам и колдобинам, хотя, очевидно, средства позволили бы хозяевам скинуться и сделать хорошую дорогу. Но нет, прыгают по кочкам на шикарных машинах, зато и враг не пройдет. Или в бизнесе: откроют ресторан и подают несвежую пищу, второй раз никто не придет, зато сэкономили, обманули, выгадали. В дорогом красивом доме отдыха в Карелии, на берегу озера, все красиво и очень дорого, но очень медленный завтрак, носят яичницу раз в 15 минут. На вопрос «Почему?» логично отвечают: «У нас одна сковородка». Предложение купить вторую вызывает удивление, как будто и в голову это прийти не могло. Примеров такого рода можно найти в российской жизни повсюду великое множество.

Еще одно важное свойство: русский человек не может толком ничего хорошо делать без любви и идеи. Должен быть какой-то важный смысл в работе, а не просто сытость и богатство. Сколько бывших инженеров до сих пор с ностальгией вспоминают свою работу в каком-нибудь конструкторском бюро. Вот это была жизнь: сообща, порой без сна, всегда без денег, делали важное общее дело, имевшее большое значение для всей страны (даже если оно было им неизвестно). А сейчас, в своем бизнесе (если это, конечно, удачливый бывший инженер), никакой радости — ну дом, ну яхта, ну жена длинноногая молодая красавица, ради чего работаешь — не понятно, да и единомышленников нет, в бизнесе каждый сам за себя.

Особенно это важно и заметно в сельском хозяйстве. Была у крестьянина любовь к земле, идея ответственности за нее, и все было преодолимо — и тяжелый крестьянский труд, и даже крепостная зависимость. Был смысл в работе. Отняли ответственность, ушла любовь, никак не заставишь на земле работать. В советское время хорошо понимали важность идеи для русского человека — делали упор на любовь к родине, труд во имя светлого будущего, равенство и справедливость, вселенский замах. Это было понятно и работало какое-то время: поднимали целину, разворачивали масштабные стройки, строили космические корабли, догоняли и перегоняли. Но потом стало очевидно, что в основном это все слова, потом стали разоблачать, подрывать именно идейную сторону, и русскому человеку стало неинтересно работать, потерялся смысл.

Ряд других особенностей характера проистекает из крестьянского уклада. Крестьянский труд всегда сезонный. Он предполагает максимальное напряжение сил в определенное время, прежде всего летом, и покой в зимний период. Может быть, поэтому русский человек привык работать урывками, то полностью выкладываясь, то впадая в некое оцепенение. Это сегодня нередко приводит к конфликтам на фирмах, труд на которых организуют иностранные менеджеры. Ну как объяснить иностранцам слово «аврал»? А русскому человеку оно понятно и близко.

По-своему замечательный и очень типичный эпизод из крестьянской жизни приводит А. А. Фет. Крестьяне, удивлялся он, не любят работать с машинами: «…машина, этот плод глубоко обдуманных и стройных производств прилежного Запада, есть наилучший и неумолимый регулятор труда. Машина не требует порывистых усилий со стороны прислуживающего при ней человека. Она требует усилий равномерных, но зато постоянных. Пока она идет, нельзя стоять, опершись на вилу или лопату, и полчаса перебраниваться с бабой» (там же: 76). Они наотрез отказались работать у одного помещика с молотилкой, на вопрос «Почему, ведь она облегчает вам труд?» отвечали: «Да что, батюшка, невмоготу жить. Сами ходите под машину: ишь она, пусто ей будь, хоть бы запнулась».

Пространное, но очень верное сравнение русских и немцев делает А. Н. Энгельгардт: «Наш работник не может, как немец, равномерно работать ежедневно в течение года — он работает порывами. Это уже внутреннее его свойство, качество, сложившееся под влиянием тех условий, при которых у нас производятся полевые работы, которые вследствие климатических условий должны быть произведены в очень короткий срок. Понятно, что там, где зима коротка или ее вовсе нет, где полевые работы идут чуть не круглый год, где нет таких быстрых перемен в погоде, характер работ совершенно иной, чем у нас, где часто только то и возьмешь, что урвешь! Под влиянием этих различных условий сложился и характер нашего рабочего, который не может работать аккуратно, как немец; но при случае, когда требуется, он может сделать неимоверную работу — разумеется, если хозяин сумеет возбудить в нем необходимую для этого энергию. Люди, которые говорят, что наш работник ленив, обыкновенно не вникают в эту особенность характера нашего работника и, видя в нем вялость, неаккуратность к работе, мысленно сравнивая его с немцем, который в наших глазах всегда добросовестен и аккуратен, считают нашего работника недобросовестным ленивцем. Я совершенно согласен, что таких работников, какими мы представляем себе немцев, между русскими найти очень трудно, но зато и между немцами трудно найти таких, которые исполнили бы то, что у нас способны исполнить, при случае, например, в покос, все. В России легче найти 1000 человек солдат, способных в зной, без воды, со всевозможными лишениями, пройти хивинские степи, чем одного жандарма, способного так безукоризненно честно, как немец, надзирать за порученным ему преступником» (Энгельгардт, 1987: 153).

Под влиянием, видимо, подобной неравномерности труда сложилось характерное для русского человека отношение ко времени. Конечно, сыграли роль и другие факторы: размеренная неторопливость деревенской жизни, когда обычно некуда спешить; бескрайние просторы — торопись, не торопись, все равно никуда быстро не доедешь; климат, когда внезапная метель может спутать все планы.

Еще в XIX в. иностранцы много иронизировали по поводу легкомысленного отношения русских ко времени. Особенно раздражало это свойство русского характера деловитых американцев, уже тогда твердо знавших, что время — деньги. Удивляла и неспешность русского человека в работе: «…воскресенье — это праздник, когда нельзя работать, накануне он к нему готовится, на следующий день — трезвеет, а так как обычно во время рабочей недели есть еще по крайней мере один праздничный день и та же история повторяется, для работы остается совсем немного времени» (Appleton, 1904: 116).

Следуя этой старой «доброй» традиции, правительство и в советское время, и сегодня внимательно следит, чтобы праздников у людей было как можно больше и ни один не пропал зря. Если вдруг какой-нибудь из них попадает на воскресенье, что неизбежно периодически случается, то выходной обязательно переносят на рабочий день. Если отменили празднование дня революции, то ввели день победы над поляками (именно так День народного единства известен в народе). При этом праздники отмечаются долго и с удовольствием. Новогодние праздники растягиваются в среднем на месяц. За две недели до Нового года большинство организаций прекращает работать, считая нецелесообразным браться за дела перед праздниками. На предприятиях идут празднования на самых различных уровнях, которые никогда не совпадают, поэтому все это время превращается в один растянутый банкет. Люди озабочены покупкой подарков, продуктов, решением хозяйственных и семейных проблем. Некоторые в последние годы отмечают 25 декабря западное Рождество, сегодня много международных семей и компаний, да и вообще лишний праздник всегда приятен. После 1 января праздники продолжаются: 7 января празднуется православное Рождество, 14 января — так называемый старый Новый год. Это негосударственный праздник, но многие его свято соблюдают. Существует «весенний блок» — 23 февраля и 8 марта, когда бездействие продолжается не меньше двух недель, ноябрьские праздники, объединившие старые и новые. К ним добавились в последнее время религиозные, например празднование Пасхи занимает и подготовку — строгий пост — и последующее разговение, народные, такие как масленичная неделя. Словом, русские по-прежнему удивляют иностранцев обилием праздников и какой-то истовостью в их отмечании.

Отсутствие привычной «американской» пунктуальности в русских всегда раздражало и сбивало с толку. Русский человек «не имеет чувства времени и пространства, — иронизировал американский путешественник в середине XIX в. — Для него один час похож на другой, и если он обещал починить ваше пальто к десяти часам утра, он не увидит большой беды, если пришлет его вам к 11 часам ночи» (Brocket, 1877: 133). Отражение непунктуальности русских находили в языке. «Путешествующий по России, — отмечал он, — слышит «Si chass» по несколько раз за день... Дословный перевод «Si chass» — «этот час», и, возможно, именно этим объясняется тот факт, что на выполнение самого простого требования нередко уходит действительно час» (Knox, 1886: 168).

И сегодня со временем у русских отношения очень свободные. Заглянув на 5 минут в гости, русский знакомый может спокойно просидеть до позднего вечера, если сложился душевный разговор. А опоздание на 15 минут и вообще за опоздание не считается. Сегодня, когда к климатическим, природным и географическим трудностям добавились еще и автомобильные пробки, время рассчитать действительно довольно трудно.

Для русского человека трудно представить, что если в приглашении на прием указывается, что встреча состоится с 5 до 8 вечера, это так и есть. Для россиянина важна начальная точка отсчета — сбор в 5, но то, что, например, те же американцы действительно в таких случаях расходятся к 8 часам, когда настоящее общение только начинается, выйдя из стадии «светского», не может не удивлять. В России во время приемов редко представляют, что есть понятие «регламент». Общение продолжается до тех пор, пока есть желающие общаться.

Чувство братства и коллективизма породило множество других особенностей национального характера русских. Отношения между людьми в России носят неформальный характер, и дружба ценится очень высоко. Будьте готовы к тому, что на обычный вопрос «Как дела?» вы получите от русского знакомого подробный отчет. Формальность иностранцев в данном случае часто обижает русских. Один известный режиссер московского театра (Г. Волчек) рассказывала, как, находясь в Америке, она провела своеобразный эксперимент. На вопрос «How are you?» поспешно выпалила: «У меня муж утопился». На что услышала обычное: «Рада слышать». Важна не столько достоверность этой истории, сколько сам факт обиды известного человека, много путешествующего за границей, образованного и начитанного, но реагирующего на ситуацию в соответствии с особенностями русской традиции.

Откровенность русских в личных вопросах не перестает удивлять иностранцев. Формальные, светские отношения и разговоры русскому человеку чужды и мало понятны. Так, не удивляйтесь, если во время ночной поездки из Москвы в Петербург в поезде совершенно незнакомые люди, оказавшись волей случая в одном с вами купе, успеют рассказать вам подробности своей личной жизни.

Общение человека с человеком в России, даже на деловом уровне, всегда очень личное. Расспросы, касающиеся личных дел, чувств, состояния души, столь же обычны, сколь и рассказы о себе. Может быть, именно поэтому в России мало приняты светские разговоры «о погоде». Часто обижает русских и распространенная на Западе традиция посылать «готовые» поздравительные открытки. Одна моя знакомая рассказывала с глубокой обидой, как после полугодового молчания она получила письмо от своих американских знакомых, обрадовалась, предвкушала чтение его, а, открыв, увидела казенное «Happy New Year» и подпись «Anne and John». Для русского человека это не столько знак внимания, сколько пренебрежение. Это значит, что человек даже не удосужился написать о себе несколько слов, не захотел поделиться новостями о своей жизни, семье, работе. Именно этого ждет русский человек от переписки.

Откровенность русского человека уживается бок о бок с крайней подозрительностью и скрытностью, что также обусловлено привычкой жить в коллективе. Простой, но наглядный пример. В России в провинции принято собирать грибы — это своеобразный любимый спорт русских и одновременно лакомое блюдо. Возвращаясь из леса, деревенские грибники, как правило, стремятся прикрыть свою корзинку листьями, ветками или какими-нибудь тряпками, говоря при этом: «Зачем надо, чтобы другие знали. Если много наберешь — все в лес побегут по нашим местам, опять же завидовать будут, ненужное зло затаят. Если мало — стыдно, как будто мы грибов найти не умеем». Чрезмерная осторожность русского человека нередко приводит к невольному обману и усложнению простых явлений и ситуаций без видимой причины.

Своеобразное отношение сложилось в народе и к понятию «свобода». О его освобождении думали, мечтали все — от императоров до разночинцев. И только сам крестьянин, как и всегда, мечтал о земле. Сама по себе свобода была для него пустым звуком. Наверное, потому, что он и так чувствовал себя свободным. Защищенный общинным строем, затерянный в бескрайних просторах, русский крестьянин слабо чувствовал личную зависимость. Он платил оброк, так же поступали его предки, работал на земле, сообща решал проблемы. Конечно, были случаи жестокого обращения с крепостными, насильственной продажи, но это в основном касалось тех, кто непосредственно находился в услужении у господ, дворовых слуг. Пока крестьянин давал средства к существованию, было глупо притеснять его без причины. Это понимали и помещики, и государство.

М. Е. Салтыков-Щедрин, не самый большой поклонник существовавшего строя вообще и крепостничества в частности, все-таки был вынужден признать в «Пошехонской старине»: «Вообще мужика берегли, потому что видели в нем тягло, которое производило полезную и для всех наглядную работу. Изнурять эту рабочую силу не представлялось расчета, потому что подобный образ действия сократил бы барщину и внес бы неурядицу в хозяйственные распоряжения. Поэтому главный секрет доброго помещичьего управления заключался в том, чтоб не изнурять мужика, но в то же время и не давать ему «гулять»».

Очень ярко проявилось отношение к свободе во время отмены крепостного права (кстати, крепостных накануне отмены было около половины крестьянства, остальная половина тем более не чувствовала своей несвободы). Как уже не раз отмечалось, крестьяне были разочарованы. Свобода без земли их не интересовала. А. Фет после объявления Манифеста удивлялся спокойствию и отсутствию реакции. Спросил мужиков, поняли они, что произошло. В ответ услышал: «Как не понять! Поняли одно, что надо теперь всех слушаться от мала до велика». Вот и долгожданная свобода!

Интересно получение свободы описывает бывший крепостной Ф. Д. Бобков, живший в городе в услужении у барыни. Он описывает растерянность и даже испуг, царившие среди бывших теперь крепостных и их помещиков. С другими дворовыми он обходит знакомых: «Заходили нарочно к Нивинским узнать о поваре, который когда-то похвалялся при освобождении нагрубить господам. Оказалось, что он был смирнее остальных дворовых, молился и плакал». Сам Бобков поссорился со своей барыней, возразив ей по незначительному поводу. Напряжение, непонимание новых отношений было настолько велико, что «барыня стала кричать: «Да, вы теперь вольные, имеете права. Смеете рассуждать… не слушаться, грубить» — и стала плакать». Вскоре получил предложение от родственника барыни пойти к нему в услужение и догадался, что его хозяйка больше не хочет его видеть. Он плакал всю ночь (Бобков, 2006: 628, 629). Описание эпизода освобождения напоминает любовные перипетии, слезы, обиды, но никак не празднование освобождения.

Даже в языке слово «свобода» имеет своеобразный оттенок — либо политический, либо буйно-бесконтрольный. Еще была «воля», это было более понятно, но тоже с оттенком беспорядка.

Свобода для крестьянина — это бесконтрольная вырубка леса (если помещик или община не брали дело под свой контроль), так что на месте рощи оказывалась безобразная вырубка. Еще русский предприниматель петровской эпохи Посошков сетовал: «Паки был я на Черни и во Мценску и видел там, что рубят на дрова самой молодой лес толщиною в гороховую тычипу и на один воз срубят дерев сто и болше, а в том же лесу видел я лежит валежнику. И стоячие деревья есть тако, что из одного дерева будет возов десять и больше, и пока старой лес были б подбирать, а тот бы молодежник подрос и им же бы пригодился всем» (Посошков, 2004). А после отмены крепостного права порубки крестьянами леса стали притчей во языцех.

Свобода — это уничтожение помещичьих усадеб, как у Н. А. Некрасова в поэме «Кому на Руси жить хорошо?»:

Разобран по кирпичику

Красивый дом помещичий,

И аккуратно сложены

В колонны кирпичи!

Обширный сад помещичий,

Столетьями взлелеянный,

Под топором крестьянина

Весь лег, — мужик любуется,

Как много вышло дров!

Свобода была и в кабаке. Г. Успенский долго добивался от одного сильно пьющего и опустившегося, а когда-то в прошлом крепкого крестьянина, как он дошел до жизни такой, и услышал: «От жизни свободной, вот отчего!»

В чудесном старом фильме про свадьбу в Малиновке атаман излагает свою программу: «Мы стоим за свободную личность». Крестьянская реакция проста: «Значит, будут грабить…» Вот она, свобода, в крестьянском понимании.

И в революцию народ привлекли не обещанием свободы, а миром и землей. И после перестройки вновь все за пределами России радовались: пришла свобода. А люди скучали по стабильности и порядку, по чистым улицам и ценам, адекватным зарплатам. Отсюда и случающаяся время от времени во всех слоях общества ностальгия по старым временам, какие бы идеологизированные и «несвободные» они ни были.

Наконец, важной частью крестьянского мировоззрения была приверженность традиции. Критики называли эту черту консерватизмом, доброжелатели — патриархальностью. Толстой назвал это «естественным порядком вещей», который так и не смог побороть помещик Левин. Причины этого явления были различны. Сложные природно-климатические условия, трудности ведения хозяйства и всевозможные перипетии в истории страны заставляли крестьянина не рисковать (см.: Русские, 2005: 161). Старые, проверенные временем и опытом предков приемы считались самыми надежными.

Труд русского крестьянина был тяжелым и малопродуктивным. На этом сходится большинство исследователей его истории. В этой ситуации, по мнению современного историка, «русский крестьянин, как и все земледельцы средних широт, ориентировался исключительно на тот довольно большой и сложный комплекс традиций земледелия, завещанный ему предшествующими поколениями. Форма этого опыта в виде непоколебимой традиции, неизменного обычая и правил диктовала беспрекословность их соблюдения» (Милов, 2001: 33). Таковы были правила выживания и жизненные привычки.

К чисто материалистическим причинам добавлялись особенности характера и духовного склада крестьянина, перечисленные выше: отношение к земле как к святыне, взгляд на рождение хлеба как на чудо, фатализм, довольствование малым для пропитания, нежелание использовать свою землю для стяжательства и извлечения выгоды, общинный способ решения вопросов ведения хозяйства (один хозяин еще мог бы рискнуть, но коллектив всегда более консервативен).

Две особенности развития России вытекали из традиционности крестьянина. Первая, совпадавшая с общегосударственным направлением и в других сферах жизни, заключалась в единообразии способов ведения земледелия в самых разных частях страны. Свои традиции и сельскохозяйственный опыт крестьянство привносило и на новые осваиваемые земли. Безусловно, этот традиционализм сочетался с умением крестьянина приспосабливаться к местным условиям, пробовать и экспериментировать. Однако в своей основе сохранялся общий ход и ритм ведения сельскохозяйственных работ.

Поддержание традиции было важно не только в труде, но и в быту. Отдельные авторы, подобно осознавшему в конце концов, как он считал, правду крестьянского бытия Г. Успенскому, полагали, что для сохранения земледельческого порядка и стройности деревенских отношений необходимо ограждать крестьянина от любых влияний современной цивилизации, «уничтожить все, что носит мало-мальски чуждый земледельческому порядку признак: керосиновые лампы, фабрики, выделывающие ситец, железные дороги, телеграфы, кабаки, извозчиков и кабатчиков, даже книги, табак, сигары, папиросы, пиджаки и т. д. и т. д.» (Успенский, 1987: 426). Конечно, это преувеличение, прогресс и удобства проникали в крестьянскую среду не так быстро, как в городскую, но неуклонно, принимались ею и совершенно при этом не уничтожали образа жизни крестьянина.

Другое дело, когда подобного рода перемены нарушали привычный традиционный ход жизни. В этом случае неизбежно возникали проблемы и негативные последствия. И это можно считать второй особенностью, связанной с приверженностью крестьян к устоявшейся традиции.

Подобного рода очередной «сбой» произошел в XX в. и в конце концов привел к уничтожению крестьянского образа жизни, а заодно и крестьянства как социальной группы.

Необратимые, хотя и постепенные перемены начались вскоре после революции и образования нового государства. Советское правительство первоочередной задачей поставило индустриальное развитие страны. К тому же рабочий класс был гегемон, это звучало гордо в то время, а крестьянство неизбежно ассоциировалось с чем-то отсталым и устаревшим. Перед рабочим классом открывались невиданные горизонты. Так, во всяком случае, провозглашалось, и на деле действительно рабочие имели определенные привилегии и снабжение в голодные годы. Отток населения в города принял невиданный размах. Этому же способствовала и новая политика правительства в деревне, постепенно ужесточавшаяся: сплошная коллективизация, переселение, а порой и ликвидация зажиточных крестьян. Хорошему хозяину в деревне было опасно, плохому — голодно. Города росли и развивались, в них начиналась новая, более удобная и активная жизнь, деревня же продолжала доживать век своими старыми устоями, плохо адаптировавшимися к новому времени. Молодежь стремилась в города, деревня старела в прямом и переносном смысле.

Война на какое-то время всколыхнула интерес к работе на земле. Надо было кормить страну, воинов, защищавших ее, это давало стимул и силы. Но война кончилась, все силы были брошены на восстановление городов, заводов и фабрик. Бывшие командиры получали ответственные назначения на важных объектах и забирали с собой свои деревенские семьи, опустошали фамильные гнезда. Многие и сами не возвращались в родную деревню. Кому-то было не к кому, не хотелось начинать новую жизнь на развалинах старой. Кому-то было некуда, многие деревни были просто сметены с лица земли. Кому-то война открыла новый мир, новые горизонты, старая деревенская жизнь выглядела теперь убогой и жалкой.

После войны даже сам термин «крестьянство» стал постепенно уходить в область истории. Появились «колхозники», «сельскохозяйственные работники», «труженики полей». Появился совсем уж политически некорректный термин «неперспективная деревня». Такие деревни фактически просто бросили на произвол судьбы вместе с доживавшими там свой век старухами.

Но все-таки деревня еще жила, еще цеплялась за свои традиции. Еще оставались люди, у которых любовь к земле была в крови и не пускала их в города, к легкой жизни. Своеобразным отражением этого последнего вздоха русской деревни стало творчество так называемых деревенщиков — писателей, пытавшихся привлечь внимание читателей к проблемам вымирающих деревень, уходящего деревенского образа жизни. Они писали произведения все о тех же вечных ценностях крестьянской жизни, которые и входят в понятие «традиция». Очень горькие по своему звучанию и вместе с тем светлые в своем безнадежном стремлении остановить неизбежное.

В повести В. Г. Распутина «Пожар» (1985) герой, не выдержав «новой» деревенской жизни, наполненной всеобщим пьянством, воровством, безответственностью, открытым бандитизмом, в которой нет места знакомому труду и привычным отношениям между людьми, решает бросить все и уехать далеко, к сыну. Но, несмотря на трудности, порой даже отчаяние, очень трудно человеку крестьянской закалки бросить свою землю: «Никто за хвост не держит, а Сосновка сама? А земля, которой отдана жизнь? И жизнь всего позаднего, прежнего рода. Неужели оставить все это архаровцам, которые, идучи с работы, по дороге сворачивают на кладбище оправляться, с чем прихватил их однажды Иван Петрович? Кому-то надо или не надо держать оборону? Проть чужого врага стояли и выстоим, свой враг, как и свой вор, пострашнее».

Почти безнадежно заканчивается повесть, уже и у автора почти нет надежды. И характерно, что опять о ней, о земле: «Издали-далеко видел он себя: идет по весенней земле маленький заблудившийся человек, отчаявшийся найти свой дом, и вот зайдет он сейчас за перелесок и скроется навсегда.

Молчит, не то встречая, не то провожая его, земля.

Молчит земля.

Что ты есть, молчаливая наша земля, доколе молчишь ты?

И разве молчишь ты?»

А вот герой повести Ф. А. Абрамова «Дом», написанной немного раньше (1973–1978), еще живет своей работой, полем, землей. Вокруг него тоже все разлаживается, распадается, уходят традиционные отношения, теперь уже колхозные, сохранявшие хоть какие-то элементы деревенской демократии. В новом совхозе уже не крестьяне, а сельскохозяйственные рабочие. Живут на гарантированную зарплату, работать не хотят, старших не слушают, а главное — равнодушны к земле, к своему труду, без чего не может существовать крестьянский труд. Но сам герой еще счастлив своим ощущением близости к земле: «В Москве чего только он не видел, куда только его не таскала Татьяна: и на выставку народного хозяйства, и в Кремль, и даже в Большой театр, куда и иностранцам-то не всегда ход есть, а нет, все не то, все ерунда по сравнению с этой вот доморощенной красотой, с этой ширью да с этими просторами. И он снова и снова делал заход глазами, жадно ловил, вдыхал травяной ветер, а потом не выдержал и безрассудно, как молодой конь, со всех ног ринулся под угор. А под угором он отбросил в сторону топор и — хрен с вами, дивитесь, люди! — начал кататься по траве».

Интересный материал по истории советской деревни содержится в воспоминаниях историка К. Г. Левыкина. Обстоятельные мемуары, относящиеся к современной жизни, — вещь крайне редкая. Мемуарная литература, столь широко распространенный в XIX в. жанр, после революции постепенно сошла на нет. В последние годы вновь появляются мемуарные произведения и, что характерно, многие их них написаны историками. Как будто, понимая важность подобно рода личных источников, они стремятся возродить этот очень интересный и содержательный вид литературного творчества. И совсем уж редки столь подробные описания деревенской жизни, которые дает К. Г. Левыкин.

Автор поставил непростую задачу: показать историю своей «фамильной» деревни, рассказать о судьбах людей, о родных и близких. Деревня Левыкино прошла обычный для многих небольших деревень путь. Дружно и безоговорочно вступили в колхоз. Арестовали и выслали богатых крестьян — самых толковых и работоспособных. После начала коллективизации руководство перешло в руки людей никчемных, зато самых бедных. И все-таки перед войной жизнь как-то наладилась, обустроилась. Страшный удар нанесла, конечно, война. Мужчины ушли на фронт, остальные были эвакуированы, территория была оккупирована немцами, и деревня превратилась в пепелище. И все-таки люди вернулись и стали вновь отстраиваться, выбрали толкового председателя из фронтовиков, восстанавливали общественные постройки, засевали колхозное поле. Никто не спешил восстанавливать свое личное жилище и хозяйство: сначала колхозное, в этом была надежда на будущее.

По мнению Левыкина, добило его родную деревню решение об укрупнении колхозов: «Они безоглядно гнули линию на укрупнение и, я бы сказал, на ликвидацию мелких и даже средних колхозов, сложившихся на основе старой соседской общины. Это и был окончательный удар по многовековому крестьянскому укладу жизни, образу народного мышления, по народной культуре. Разрушилось то, что не единожды помогало России выдержать и непредвиденные удары стихии, и смуты, и войны, и голод, и холод». И не одна его деревня оказалась брошенной: «Полученный таким образом негативный результат привел к определению бесперспективными тысяч русских деревень. Их не электрифицировали, не радиофицировали, не строили в них клубов или магазинов, не показывали кино. И народ побежал из них, бросая с раскрытыми настежь дверями и окнами великолепные, на высоком подклете бревенчатые дома… Казалось, что нечистая сила или смертельная эпидемия выморила эти деревни» (Левыкин, 2002: 117–118, 119). Эту страшную картину знают все, кто путешествовал по российской глубинке. Да и далеко ехать не надо. Земли вокруг Москвы сейчас стали популярными и идут нарасхват, а если отъехать 100–150 километров, картина печальная. Хорошо хоть горожане-дачники, стосковавшиеся по природе, заселяют теперь эти брошенные очаги былой жизни.

Перестройка окончательно «добила» русскую деревню, оказавшуюся практически без средств к существованию и безнадежно отставшую от новой жизни. В деревню стали попадать люди случайные, интересовавшиеся только заработками и бесконтрольной жизнью. Очень часто не просто пьяницы, но и бывшие уголовники. Безуспешную битву вели в середине 1980-х гг. дачники, поселившиеся в одной вологодской деревне: пастухи из уголовников буквально забивали стадо, гоняя его без всякого смысла. Особенно страдали телята, которые не могли выдержать побоев и гибли прямо в поле. Левыкин рассказывает о том, как загулявшие доярки несколько дней не доили стадо: «Буренки ревели на всю округу. Но ни одна душа не откликнулась на их зов… Никто не пришел на ферму, никто не освободил коровушек от молочного бремени. Стадо было загублено. Коров сдали на бойню, а ферма самоликвидировалась. Никто в колхозе не понес за это ни наказания, ни морального осуждения» (там же: 126). Много таких историй, в разных местах своя. Итог же один — полное уничтожение остатков былой жизни.

Что касается современной ситуации в сельском хозяйстве, то она, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Вот сухие, но вполне наглядные цифры из Новой Российской энциклопедии. Начать с того, что в разделе «Экономика» промышленности отводится 45 страниц, финансам — 17, а сельскому хозяйству — 6. Это уже говорит о многом: в такой огромной стране нечего сообщить о сельском хозяйстве, кроме того, что оно чуть теплится.

Сравнение идет с 1990 г., т. е. с не так уж и давним временем. Более того, 1990-е гг. сами по себе уже в плане сельского хозяйства ничего, кроме полного развала, не представляли. Однако оказалось, что может быть и хуже.

Сначала даже как-то торжественно сообщается о реформах: 1991 г. — аграрная реформа, реорганизация сельскохозяйственных предприятий, ликвидация государственной монополии на землю, к 2000 г. в частную собственность перешло 130 млн. га, сформирован сектор крестьянских (фермерских) хозяйств — около 3% производства (это почище столыпинского провала с хуторами и отрубами), в 2002 г. принят Федеральный закон «Об обороте земель сельскохозяйственного назначения», в том числе регламентирующий куплю-продажу. Затем идут итоги «преобразований»: «В 2000 г. в сельском и лесном хозяйстве 13,4% всех занятых в экономике (в 1990 — 13,2%)». То есть количество занятых не сократилось. Но это единственное, что осталось на прежнем уровне. «Удельный вес с/х в ВВП — 7,5% (в 1990 г. — 16,4%). В инвестициях в основной капитал — 2,8% (в 1990 г. — 15,9%)».

Производство основных видов продукции с/х в с/х предприятиях (в процентах) с 1990 г. по 2001 г. сократилось:

Зерно — с 99,7 до 88,2

Картофель — с 33,9 до 6,3

Овощи — с 69,9 до 30,1

Скот и птица — с 75,2 до 41,0

Молоко — с 76,2 до 47,34

Шерсть — с 75,5 до 0

Одновременно с этим отмечается снижение и качества продукции.

Парк основных видов техники в с/х предприятиях (в тыс. единиц) с 1990 г. по 2001 г. сократился:

Тракторы — с 1365,6 до 697,7

Зерноуборочные комбайны — с 407,8 до 186,4

Картофелеуборочные комбайны — с 32,3 до 8,5

Среди них более 70% выработали сроки эксплуатации, в частности около 80% тракторов с возрастом более 15 лет (т. е. совершенное старье) (Новая Российская энциклопедия, 2004: 529, 530). И так далее, подобного рода подробных данных еще несколько таблиц.

Цифры — скучная вещь, но картина, которую они воссоздают, очень живо говорит о том, что сельского хозяйства не только нет, но пока и не предвидится.

Россия — страна огромная. Деревни и села, хоть как-то выжившие за все эти годы, затерялись на ее просторах. В большинстве из них воду по-прежнему носят из колодца, отапливают дома дровами, готовят еду на дровяной печке, на ней же нагревают воду для стирки и купания. Стиральные и посудомоечные машины, микроволновые печки — все эти и другие технические новшества, призванные облегчить жизнь, практически недоступны русской деревне. В неотапливаемый туалет бегают на улицу. В магазине, если он есть, продается только самое необходимое. (Прекрасный диалог в деревенском магазине в конце 1990-х: Москвичи: «Скажите, что можно купить поесть?» Продавщица, в дверях на пороге: «Дак только хлеб». Москвичи (оголодавшие): «Ну хорошо, давайте хлеб». Продавщица (победно): «Дак его не привезли».)

Культурных мероприятий нет никаких. В советское время предпринимались попытки хоть что-то сделать в этом направлении, открывались клубы и кинотеатры, сегодня, без государственной поддержки они пришли в полное запустение. В условиях новой рыночной экономики в деревне практически нечем зарабатывать, так что многие живут натуральным хозяйством — картошкой, луком, капустой. Стоит ли удивляться, что молодежь, да и не только она, стремится вырваться из такой жизни любой ценой.

Однако тяга к деревенской жизни, к просторам и природе жива в русских людях. Более того, сегодня, по мере пресыщения городской жизнью, она заметно нарастает. Россия за сто лет превратилась из страны деревенской в городскую, но население все еще хранит, пусть и подсознательно, память о жизни посреди лесов, полей и рек. Спроси сегодня городского жителя, хочет ли он переехать в деревню. Большая часть ответит категорическим «нет». Но жалобы на усталость от городской жизни, тоска по свежему воздуху, по бескрайним просторам нарастают.

Надо отметить также и проникновение многих деревенских бытовых традиций в городскую жизнь. Привычка берет свое, и многие горожане живут в городе по тем же законам, что и в деревне, стараясь сохранить особенности деревенского быта. Многие из них знают только свой район, практически не покидают его. Одна деревенская жительница завела в своей комнате в коммунальной квартире в Москве кроликов, а на жалобы соседей отвечала, что они напоминают ей о родной деревне, да еще и с крестьянской практичностью планировала, как все их будут есть, а из меха сошьют шапки. Деревня, исчезая в естественной среде, живет в российских городах.

Московские дворы, воспетые в песнях, фильмах, картинах и художественной литературе, не случайно во многом являлись имитацией деревенской патриархальной жизни. В них все знали друг друга, готовы были помочь, делили радости и горести. Сегодня их теснят огромные элитные дома, гораздо более красивые и удобные, но старый московский двор вспоминают с тоской.

Безусловно, в своем традиционном виде русская деревня ушла в прошлое. Возрождение ее — дело политиков и экономистов. Еще раз подчеркнем, она оставила богатое наследство — в характере, образе жизни и мыслей современного россиянина.

Список литературы 

 

Версия для печати